Когда я у тебя спросила, как проходит «Хостел» в Antonov Gallery, ты ответил что «это пиздец». Почему? Расскажи немного о нем.
«Хостел» — это социально-ориентированный проект, участники которого живут в палатках в едином пространстве галереи. В рамках проекта они налаживают социальные связи, выстраивают коммунальный быт. По результатам опен-колла мы отобрали трех участников: Владимира (74 года, Тамбов), пенсионера; Егора (20 лет, Рязань), который сейчас учится на филфаке МГУ; и Салтанат (32 года, Екатеринбург, она просила не афишировать место работы). Одну палатку мы оставили свободной для подселения новых жильцов.
Начнем с того, что в галерее должны были проживать совершенно незнакомые люди, которые буквально оккупировали ее. Мы не всегда понимали, что там происходит, не могли контролировать все процессы, да и задачи такой не было. Проект получился очень живым. Активная стадия и «пиздец» начались сразу после отбора: мы создали общий чат с участниками, где знакомились, рассказывали про проект, пытались понять область их интересов, какие активности предпочитают, куда хотят пойти и что посмотреть. В регионах немного другой ритм и люди там не часто пользуются социальными сетями — нам приходилось долго ждать ответа. Егор просто пропадал и не выходил на связь, менял телефонные номера, терял паспорт. Владимир скидывал в чат какие-то странные видео с политической повесткой. С нашей стороны было не очень аккуратное предложение: пойти в баню или съездить вместе на шашлык загород, на что Салтанат оскорбилась и сказала, что это обывательский отдых. В общем, билеты были куплены, и обстановочка накалялась. Еще мы переживали, что в проекте нет гендерного баланса и как в такой ситуации себя будет чувствовать Салтанат.
У участников было много вопросов. Не верили, не понимали, как может быть такое: тебя приглашают, оплачивают билеты туда-обратно, заселяют бесплатно, плюс ништяки. Бабушка Егора до последнего думала, что мы его как-то обязательно обманем. Их главный вопрос: а мы-то чего должны? Мы говорим: вы нам ничего не должны, у вас будет отпуск, вы просто кайфуете в Питере.
Егор в день открытия пошел на встречу со школьными одноклассниками и учительницей. За 4 часа до открытия выставки в кафе Егор съел курицу, которая оказалась рыбой и на которую у него с детства сильная аллергия. Начинает задыхаться, его увозят на скорой, откачивают — вот еще один «пиздец». Но он даже успевает на открытие. Не знаю других коммерческих площадок, которые согласились бы на такое, а нам нужна была именно коммерческая.
Это было захватывающе, я следила за сторис в инстаграм, которые сделаны в логике ТВ-шоу: ты вовлекаешься, тебе хочется смотреть на этих ребят, узнать кто они, как сюда попали. Расскажи о концепции и в чем важность именно коммерческой площадки?
«Хостел» сделан преимущественно для самих участников, а не для зрителей, и в отличии от конвенциональной логики проведения художественного проекта, мы отказались от промежуточных событий, финисажа. Сделали только открытие, как открываются самые обычные магазины: вход украсили шарами, пригласили профессионального ведущего, перерезали ленточку, были торжественные речи, экскурсия по хостелу, заселение первых жильцов, показ видео-открыток про участников и их город. Но на самом деле, открытие было закрытием галереи, и это важный концептуальный момент. В релизе мы заявили, что на время проведения проекта «Хостел» Antonov Gallery приостанавливает свою выставочную деятельность: галерейное пространство и возможная коммерческая практика жертвуются в пользу социального проекта.
А какие были критерии отбора?
Мы объявили опен-колл в своих социальных сетях и распространили его по личным контактам. Всего было около ста заявок — ответы на простое анкетирование. Многие желающие попасть на проект рассказывали про свои художественные практики, что они исследуют, какие абстрактные картины пишут и т.п. Нам было важно, чтобы это были не художники. Участник мог быть творческим, как тот же Владимир, который пишет стихи, играет на гитаре, учился классической живописи, но не должен быть вовлечен в сообщество современного искусства. Уже потом мы смотрели на географию, бэкграунд, профессию. Мы оборудовали кухонную зону с холодильником, плитой, чайником, посудой; спальную зону с палатками, была какая-то мебель, ковер, цветок, украсили стены хостела живописью современных художников, включая санузел.
А как пришла идея?
Коллективно с Полиной Егорушкиной, Машей Саркисянц и Наташей Тимофеевой. Изначально мы с ребятами познакомились на Третьяковской премии, в процессе общения нащупали такую идею и договорились, что важно делать социальные проекты. Таня Бругера называет это «полезным искусством» — искусством, которое одновременно и символично, и полезно, как бы пафосно это ни звучало.
Мы определили себя не как кураторы, а именно как работники хостела, обслуживающий персонал: когда у участников возникали вопросы, они обращались к нам. Мы старались выстроить горизонтальные связи и избежать положения приглашающей стороны из двух столиц, к которой приезжают из региона. Сложный момент: нам важно было отстраниться и посмотреть, как это работает само по себе, но, с другой стороны, мы всячески проявляли гостеприимство и помогали с решением возникающих проблем.
Что руководило людьми, которые вроде как не художники, но отвечают на такой экспериментальный опен-колл?
Наверно, любопытство. Еще важный критерий выбора участников — большое желание попасть в Питер, но, возможно, при отсутствии ресурсов. Егор в анкете написал, что хочет впечатлений, чтобы можно было потом друзьям и преподавателям рассказать, «как я провел лето». Владимир, поэт, творческий человек, влюблен в этот город, но у него не было денег приехать сюда. Салтанат тоже не имеет такой возможности. Она была в Питере один раз как волонтер на эко-мероприятии, ее эти практики очень занимают.
И что в итоге?
Мы договорились, что отобранные по опен-коллу участники пройдут весь проект, рассчитанный на две недели, что мы будем помогать с активностями, прогулками, экскурсиями, но инициатива должна исходить от них. После первых дней публичной деятельности, когда в хостел приходили работники СМИ, Салтанат сказала, что ей не хватает актерских навыков. Она нашла уроки по актерскому мастерству, и мы все прошли групповой тренинг. Ходили по музеям, паркам, гуляли по городу, смотрели кино, готовили ужин вместе.
Владимир стоял на очереди на медицинское обследование, и уже через неделю ему пришлось уехать. После его отъезда заселился Александр, строитель из Москвы, который проходил мимо и увидел в витрине палатки, как чуваки готовят кашу, играют в шахматы. Через несколько дней была вынуждена уехать Салтанат. Она написала, что больше не может тут находиться, и если мы ей не поменяем билеты на завтра, то она купит сама. Конечно же мы поменяли. На ее место заехал Валентин — студент, столяр, харизматичный немец из Берлина, не знающий русского. Он вывел наш проект на международный уровень (смеется).
У вас была цель собрать разных людей. Скорее это был эксперимент, тем более что сам процесс оказался непредсказуемым. Проект-участие, который вовлекает не художников, а людей со стороны, которые сталкиваются с современным искусством, но с таким, которое очень круто мимикрирует под жизнь. И это свалившийся на голову подарок побыть в Питере. Какой общий итог этому эксперименту ты бы подвел?
Для нас был важен сам процесс, никакого конечного продукта не подразумевалось. Это подвижный организм, который мог развиваться как угодно. Участники могли рассориться на следующий же день и уехать — и это тоже был бы результат. Мы сконструировали ситуацию с проживанием в палатках, а дальше нужно было отдалиться и дать возможность участникам взаимодействовать между собой. Я понимал, что тут есть и социальный дискурс, и художественный. Егор готовит кашу — это просто Егор готовит кашу, или в нашем пространстве это становится перформансом? Владимир фотографируется у «Медного всадника» — это отпускная фотография или это документация проекта? Эти два дискурса находятся в напряженном состоянии, их отношения и являются предметом этого проекта, исследования, эксперимента.
Я предложил участникам писать дневник с впечатлениями — это скорее своего рода документация. Интересно проследить сам характер письма. Дневник Салтанат выполнен мелким почерком, с большим количеством сокращений, что сильно усложняет прочтение, и явно переписан на чистовую. Неожиданно ближе к концу экспрессивно вырваны листы, как она потом призналась, там было описано, почему хочет уехать. У Владимира получился рассказ в хвалебных тонах, со всяческими добрыми пожеланиями. Егор подошел к просьбе основательно, расписал свои впечатления на 80 страниц, в том числе с критикой и переживаниями. Вот, например, про открытие и доверие [орфография и пунктуация сохранена]: «На столе стояло много бокалов белого вина. Сначала я отказывался пить, потому что боялся исхода вроде — выпил, уснул, проснулся на вокзале без денег и документов. Ну а что. Интересная мошенническая схема. Привезти трех людей в Спб под видом проекта, усыпить их бдительность словами, что они классные, пригласить людей с улицы на “открытие”, опоить и обокрасть гостей, взять на их документы кредиты и поделить деньги между всеми участниками действия». Еще цитировал русских классиков, писал на итальянском стихи, приложил записи с планированием дней, маршрутов, расписанием работы музеев, электричек, цены.
Партиципаторные проекты часто критикуют за то, что они экспансивные, врываются в жизнь других людей и ломают ее привычный ход. С одной стороны, участники «Хостела» сами согласились на это, с другой — действительно сложно избавится от мысли, что это все-таки художественный проект, напоминающий делегированный перформанс, в котором может присутствовать хоть и минимальная, но степень эксплуатации. По крайней мере эту критику часто адресовали искусству участия. Для Клэр Бишоп партиципаторные проекты — это возвращение живой и неуютной силы искусства, которая будоражит и таким образом меняет нас. Участники «Хостела» живут в галерее с огромной витриной чуть ли не как экспонаты, которых снимают телевизионщики. Как бы ты ответил на эту критику, ставишь ли ты это под вопрос?
Мы активно обсуждали этот этический вопрос. Формально проект использует эстетику ТВ-шоу, но не более того: у нас было громкое открытие, на всем протяжении участники вели инстаграм-аккаунт проекта, публиковали сторис — но внутри, конечно, не было камер, которые вели бы перманентное наблюдение. Мы специально оборудовали палатки, а не кровати, чтобы у каждого было личное интимное пространство. Мы не выстраивали режиссуру проекта, все решали коллективно с участниками, в настоящем моменте. Ты верно заметила, что такая критика использования людей как материала для художественного высказывания может быть адресована любому реляционному проекту. Мы сразу предупредили участников: вы будете героями проекта, вами будут интересоваться, задавать вопросы — они согласились.
Мне кажется, это вписывается в том числе в дискурс о новой этике, и моя позиция заключается, при всем уважении, в том, что она бывает более экспансивной и проблематичной, чем якобы косвенное насилие над персонажами, материалами и так далее. Мне кажется, что ее поборники часто отказывают взрослым людям в самосознании и субъектности.
Та же Бишоп писала, что когда мы приглашаем людей участвовать в делегированных перформансах, мы упускаем тот момент, что, возможно, им нравится это участие и они получают от этого удовольствие. Им нравится, что за ними могут наблюдать, и чем больше людей их увидит, тем лучше. У нас не было жестких правил. Витрина оснащена механизмом, который при желании можно опустить, но участники этого не делали, даже ночью. Они без малейшего стеснения, может, кроме Салтанат, встречали новых посетителей, проводили экскурсии, делились опытом, хотя это не было требованием проекта, и мы рассматривали вариант, что они могут вовсе закрыть двери и не пускать зрителей. В случае «Хостела», обе стороны пошли на изначальные условия: мы на то, что даем/делимся ресурсом на поездку в Питер, они — на то, что будут жить в «Хостеле». И это вопрос даже не этики, а договора. Артемий Магун называл новую этику моральной аллергией и говорил, что она должна оставаться этикетом, а не этикой, воспитанием, а не давящей сверху обязанностью.
В связи с этим не могу не вспомнить проект «Размещено 21.05.21. Виталий. Андрей Андреев. Бомба». Кто-то говорил, что это «издевательство над персонажем», Ирина Саминская написала, что коль скоро никто кожу не купил, значит, «успех, проверку прошли». Хотя ты сам говорил, что такая задача стоит, и было бы хорошо, если бы этот проект реализовался покупкой.
На выставке было много разных мнений, «издевательство» — одно из. Инициатива о продаже кожи шла от Виталия. Мне приглянулось его намерение, на этом и познакомились. У меня были свои задачи — сделать художественное высказывание на основе его желания, бэкграунда, а у Виталия свои — он хочет продать кожу за ту цену, которую озвучил в видео. Если вы договорились и ваш договор не причиняет вред третьим лицам, то я не вижу тут проблемы.
Я не очень хорошо знаю критику проекта Вима Дельвуа, на который ты ссылаешься, для меня она состоит прежде всего в том, что Тим, которому художник нанес татуировку на спину, выступает живым экспонатом, которому приходится почти весь день сидеть, не двигаясь, на выставке — это тяжелый труд, и по сути предельная объективация. Если в проекте «Размещено» инициатива исходит от Виталия, то вопросов нет. Но если взять это нарочитое морализаторство: ты бы обвинил коллекционера, который купил бы кожу Виталия, в том, что он неэтичен?
Дельвуа уничтожает Тима, он становится материалом: есть татуировка на спине и есть Дельвуа. Произведение, которое потом продается, и художник. «Размещено» раскрывает историю Виталия, он не отворачивается от зрителя, а наоборот. В видео Виталий рассказывает про «две жизни», семью, работу. Описанные татуировки — это его личные «достижения», символический капитал, демонстрирующий его статус, который сейчас он хочет монетизировать. Проект сложно синтезирован вокруг фигуры Виталия, осмысляет его прошлое, поднимает проблематику постсоветской России со всяческими отсылками к истории искусств. Наше сотрудничество строилось на доверии и важно было сохранить равные позиции в проекте, без объективации и деления на роли куратора, художника, модели, актера и т.д. Я сразу обозначил, что проект совместный и Виталий в нем — соавтор.
Обвинил бы я коллекционера? Нет. Был такой доктор Фукуси Масаити — врач-патологоанатом, который основал единственную в мире коллекцию татуировок, снятых с трупов. Он снимал кожу с пожертвованных ему тел, помещал ее в раму под стекло или же делал манекены. Состоит из 105 экспонатов.
Расскажи про резиденцию в Кургальском заказнике.
Когда мне выслали презентацию, я понял, что это сложная резиденция и контекст. В Кургальском заказнике, где должны жить художники и делать проекты, находящемся под охраной не только российского, но и международного законодательства, «Северный поток — 2» вырубил полосу шириной от 30 до 60 метров на протяжении 3,7 км и проложил газопровод. Хотя был вариант пустить трубу по краю заказника, при гораздо меньшем уроне экосистеме, сделали как дешевле. Власти Ленинградской области специально изменили положение о заказнике ради NS2: официально разрешили вырубку и завоз крупной техники. Двойные стандарты и лицемерие. Деревья, лишайники, гнездование птиц из Красной книги — всему был нанесен колоссальный урон. Надо понимать, что приглашающая сторона в резиденцию — экоцентр «Заповедник», но спонсировал все «Северный поток — 2», то есть художники жили и работали за счет NS2. Я связался с одной из экологинь, которая была против вырубки. Мы вели переписку, я предложил встретиться, но она отказалась — явно чего-то боялась.
По созданию работ было ограничение: резиденты должны были использовать исключительно природные материалы. Я решил, что ситуация вокруг Кургальского связана с моими интересами и практиками в искусстве, и в этом контексте мне важно сделать критическое высказывание — так я и сказал кураторке. Я понимал, что это полузаказ — вряд ли «Северный поток 2» ожидает увидеть критику в свой адрес за свои же деньги — скорее они хотят, чтобы экотропу украсили декоративные объекты. Когда мы приехали туда, нас встречали местные активисты — это было отвратительно. Они хотели навязать определенное настроение (NS2 — хорошо) с расчетом на то, что художники отразят это в своих работах.
То есть экоактивисты выступали за «Северный поток»?
Это такой вид активистов — активисты на зарплате. Очевидно, что NS2 сделал зло, а они говорят: «Ну да, вырубили, но посмотрите, зато они вкладывают деньги, другие и этого не делают. Сейчас поставят лавочки, мусорки, благоустроят пляж, будут классные дорожки». Замолят грешки.
Эти люди назвались «местным сообществом активистов», хотя живут они в 50 км от заказника, в Кингисеппе. Я общался с ребятами из Вышки, которые проводили там соцопрос, надо ли благоустраивать заказник. Так вот, местные, которые постоянно проживают в населенных пунктах, расположенных в заказнике, негативно относятся к NS2 и выступают против благоустройства. Тут речь идет не о защите территории, а о ее эксплуатации, которая приведет к еще большему туристическому потоку и еще больше нарушит экосистему.
И что это за проект?
Находясь в резиденции, я с каждым днем убеждался, что моя работа попадает в точку и отображает процессы, которые происходят и вокруг заказника, и вокруг резиденции. Я провожу аналогию между нами, художниками, приехавшими туда, и художниками-таксидермистами, основная задача которых сделать максимально живым то, что было убито. Шкура убитого животного обретает вторую жизнь, переходит в другую систему координат и становится эстетическим объектом. Художник-таксидермист с помощью своего ремесла оправдывает убийство, делает объект, служащий украшением и гордостью владельца. Жест изъятия из интерьера и перенос чучел в лес завершает цепочку «убийство животного — эстетизация убийства — эксплуатация эстетического объекта». Чучела не предназначены для открытого воздуха, они разлагаются навсегда под воздействием ветра, дождя, снега, насекомых. Еще я сделал зрительный зал — сколотил большие стулья, похожие на троны: зрителю предлагалось не проходить мимо, а сесть и наблюдать за процессами некрореализма.
А где ты нашел столько чучел?
Я покупал на Авито, принципиально не у тех, кто их изготавливает — чтобы не поддерживать производство. Когда я общался с экологиней, которая критически была настроена к NS2, она сказала простую, но правильную вещь. Никакая оставленная бутылка, десять, сто, не сравнится с тем уроном, когда человек просто появляется в лесу: идет, разговаривает, включает музыку. Освоение территории, привлечение туристов, благоустройство гораздо вреднее для экосистемы, чем гора мусора. Сооруженный зрительный зал отсылает к благоустройству. Вы благоустроены, но вы смотрите, как погибает природа.
Вторая концептуальная линия была связана с тем, что современное искусство часто спонсируется мощными олигархическими структурами, а современные художники выступают как такие художники-таксидермисты, которые эстетизируют деятельность заказчика. Они прикрывают его бренд и действия в публичном пространстве. NS2 дал 35 000 рублей на продакшн и/или гонорар, которые мне важно было потратить на работу. Я — художник, который приглашен, чтобы прикрыть их деятельность, — это понимание как раз и вшито в мое художественное высказывание.
Получается, таксидермическая деятельность — это эстетизация смерти: максимально живым нужно сделать что-то мертвое, простая метафора. «Северный поток» пытается эстетизировать то, что он уничтожил, и таким образом легитимировать свои действия, “отмыть”. Действительно, высшая степень лицемерия. Я так понимаю, они выбирали проекты для обязательной реализации? Можно ли было взять бюджет и пожертвовать, скажем, в Гринпис?
Резиденция длилась всего 2 недели. Я делал ресерч, изучал контекст и придумал проект еще в Питере. По договору мы должны были сделать что-то объектное, иначе нарушили бы условия. Я на самом деле был удивлен, что мой эскиз «пропустили», наверное на том этапе они просто не вникали. В резиденции у нас была встреча с сотрудниками «Северного Потока — 2». Когда они поняли, в чем суть проекта, явно напряглись, пытались сгладить углы.
Я фантазирую, что можно было бы пойти на хитрость: из палок и деревец сделать арте повера, а все деньги пожертвовать. Хоть немного вернуть природе.
Кто-то так и сделал, а деньги взял как гонорар, может и пожертвовал, не знаю. Мне же важно было потратить эти деньги таким символическим путем.
Такая ритуализация. Сначала эксгумация, потом обратное возвращение. Дело в том, что на выходе получилось яркое высказывание. У тебя много проектов связаны с экологией. Я хотела как раз спросить про Анну Баринову и вырубку Муринского парка. Прошло время, и можно сделать определенные выводы. Как тебе кажется, такие проекты могут менять действительность? Насколько от искусства может зависеть что-то в решении эко-вопросов?
Я рад, что «Забег», который мы задумали с Ваней Туголуковым, живет своей жизнью, работает и продолжает являться в том числе основой и платформой для дискуссии. Документация была показана в прошлом году на выставке «Акционизм и арт-активизм 2020: что дальше?» в Москве и недавно на «Вертикальном отдалении» в Питере. Он зафиксирован во времени и пространстве и постоянно актуализируется. Одним из резидентов Кургальского был художник галереи Anna Nova. В общем разговоре мы перешли к «Забегу», он поверхностно слышал про конфликт холдинга Nova Group и жителей Муринского района. Начали дискутировать, подключились другие резиденты. Через «Забег» мы подняли объемную тему, обсудили похожие ситуации.
В нашей интервенции мы также обращались к арт-сообществу, которое в большинстве случаев старательно как пыталось, так и пытается обойти эту ситуацию, отсидеться. Однако вопросы и дальше будут задаваться и нашему комьюнити, и Анне Бариновой.
Я так понимаю, парк отстояли?
Летом 2020 года был суд, жители Муринского района выиграли, Бариновы проиграли. Сейчас они подают апелляции, воюют за этот кусок земли до последнего. Не отступают. Также все еще идет кампания в группах, где они ведут свою пропаганду.
Ее позиция по этому поводу неясна?
Когда мы готовили «Забег», убедились в том, что она связана с этим напрямую, на нее зарегистрирован холдинг. Есть интервью (это или это), где Бариновы рассказывают про строительство. Когда я выставил в сторис твой текст, где подробно описана сама интервенция и ситуация с Муринским парком, Анна отреагировала и предложила встретиться, но не сложилось. Потом началась пандемия.
«Забег» — это тот случай, когда остается след, который не дает забыть то, что сделано. У меня висит информация на сайте, рассказываю о нем на артист-токах. Мы с Ваней отправляли его на опен-коллы, понимая, что не пройдем. Цель была — распространить информацию среди профессионального сообщества.
Что для тебя работа с такими институционально-критическими проектами? Какая цель?
Это то, с помощью чего я могу бороться с несправедливостью и злом, с тем, с чем не согласен. Наверное, это самое важное для меня. Кто-то пишет тексты, кто-то занимается активизмом. Для меня такая форма самая близкая, интересная, в ней я и высказываюсь.
Ты учился в Репина, то есть изначально ты — академический художник. Расскажи, как произошел переход от академии к современному искусству? Ведь можно было остаться осоверемененным академистом и работать с живописью или графикой, ты же стал заниматься социально-критическими партиципаторными проектами.
У меня есть проекты с материальным искусством, та же недавняя графическая серия с ментами. Или проект c Ковидами. Он рассказывает про ситуацию в обсерваторе «Заря», где незаконно держали после истечения карантинного срока некоторое количество людей. Кроме графики было видео, снятое одной из пациенток, на котором она показывает, что закрыта снаружи, не имея ни малейшего шанса выйти. Таких историй было много, но они терялись в общем инфополе. Tут графика работает так же, как и в социальных проектах. Я не против живописи, графики или других классических медиа, вопрос в том, как их использовать.
С 9 класса я учился в СПБГАХЛ им. Иогансона (СХШ). В Репина мне повезло поступить на графику, а не на живопись — там уж совсем жутко консервативно. Всегда чувствовал, что академия — это что-то не то. На первых курсах многое пропускал, постановки рисунка и живописи были не интересны, делал на 3, на 4, — хватало запаса СХШ. С 3 курса перешел в мастерскую к Андрею Пахомову. Однажды принес ему композу, он посмотрел и говорит: нормально, но не для академии, если выставишь — поставлю 2. И ушел. В АХ преподаватели не ставят двойки, потому что считают предмет, который преподают, своим «лицом». А тут Пахомов мне ставит 2, как и обещал. И я понял: этот чел крутой. Потом мы сдружились.
Ты специально сделал плохую композицию?
Нет, просто так получалось, что работы не вписывались в академические рамки. Из совриска никто на это не обратит внимание, но люди с академическим образованием скажут, что не так и в чем диссонанс. Пахомов широко мыслил, не сказать, что был подкован в совриске, но очень тонко чувствовал, интуитивно. У меня не было переломного момента, все происходило плавно, потому что даже в академии я занимался чем-то не-академическим, был в подполье. Пахомов говорил: учись на 3–4, выполняй программу, а ночью фигачь свое; не неси сюда, не надо это выставлять; это будет твоя вторая жизнь. Потом он пригласил меня в творческую мастерскую, где мы общались уже больше, позвал преподавать. В академии преподают лысые старперы в пиджаках, мне же на тот момент было 24 года. Это был вызов. После 4 лет преподавания академического рисунка я понял, что меня засасывает и пора бежать. Поступил в «Что делать», а потом — в «Базу» и «Открытые студии», погрузился в социально-политические практики.
То есть академическая травма — это не про тебя? Видимо, тебе реально очень повезло с преподавателем.
У меня вообще ее не было. Да, повезло. У многих после академии действительно ступор: что делать, ведь ты никому не нужен. В академии делают упор на ремесло, и переход в современное искусство — это ломка. 6 лет, а то и больше (до академии многие учатся в училище), тебе репрессивно приказывают «как надо», и ты выполняешь, как солдат. Я сопротивлялся, всегда хотелось сделать наоборот. В академии был не свой, залетный.
А в современном искусстве ты свой? Уточню: у меня был вопрос про Москву и Петербург, потому что мне кажется, что ты что там, что тут хорошо прижился: чувствуешь ли ты разницу между средой в двух городах?
Я бы тут говорил скорее про условное разделение на современное искусство, которое легитимизировано государством, галереями, ярмарками — такой официальный совриск, «кастрированный», — и на современное искусство, где создаются острые, политические, с критическим осмыслением, высказывания. Последнее находится в андеграунде и не поддерживается институциями. Конечно, сейчас границы размыты или вовсе отсутствуют, и многие художники удачно существуют в обоих системах, или между, — тут скорее вопрос про личную позицию и приоритеты. Меня интересует второй вариант, остальное кажется пустым, бессмысленным, особенно в наших российских реалиях. Еще я сторонник самоорганизованных инициатив — объединяться, делать разные штуки, проникая в повседневность, используя партиципаторность, реляционную эстетику. Пытаться попасть в какую-то галерею, чтобы тебя продавали? На мой взгляд, это глупость.
Если все-таки говорить про географию, то в Питере сообщество в разы меньше и, мне кажется, менее активно. Мало что происходит, в основном собираются унылые беззубые объектные выставки. Хотя и в Москве такого полно. Но есть ощущение, что там больше заинтересованных в искусстве лиц, тех, кто готов обсуждать, критиковать, давать фидбэк. В Питере, как ты видишь, я базируюсь, но ментально нахожусь скорее в Москве.
Тут комфортно работать, получается сконцентрироваться и посвятить время проектам. Иногда делаем что-то в Antonov Gallery, они не боятся молодых и дерзких художников и экспериментов. Есть условное комьюнити вокруг «Что делать», в самом же ДК Розы больше занимаются школой. «Это Здесь» — свежие и совсем закрытые. Остальное — компромиссное, и это в лучшем случае. В Москве дружим с ребятами из самоорганизованной галереей БОМБА, это как раз тот случай, где можно делать смелые, художественные высказывания. Мне еще интересны регионы.
Получается, чувствуется разница?
Да, некоторые приезжают из Москвы и думают, что тут движ, но нет.
С чем это может быть связано, ведь тут есть школы: те же «Что делать», «Пайдейя», «Про Арте», есть КРАПИВА. Иногда даже создается ощущение, что в Питере живее.
Это обманчивое впечатление. Как-то пришел на перформанс, посвященный Юле Цветковой, в «Музей Звука». Было несколько человек из «Что делать» и еще, наверное, пара зрителей. На следующий день в рамках этого же мероприятия проходила персональная выставка Юли, заявленная как первая. В ДК Розы было от силы 10 посетителей. В галереи-динозавры в основном ходят на открытие выпить вина, а не критически осмыслить твой проект, там эта функция отключена.
Видимо у меня синдром приезжей. Когда я летом собирала блиц про образование, питерские инициативы на фоне московских казались интереснее.
Все-таки московские школы более структурированы.
В Москве действительно есть преимущества: три больших институции — «Винзавод» сдал позиции, но МОММА и «Гараж» вытягивают, к тому же скоро откроется «ГЭС‑2». Поэтому грех жаловаться. В связи с этим, расскажи про свои проекты в такси…
«Нетипичное объединение таксистов» — серия интервенций в пространство такси, ориентированная на коллаборацию, партиципаторность, эстетику взаимодействия, где водители и пассажиры становятся непосредственными участниками процесса. В этом проекте я выступаю как художник-инициатор/куратор. Надо понимать, что это цельное высказывание, которое фрагментировано и поддержано приглашенными художниками, интересы и практики которых пересекаются с концептуальной линией проекта. Мы обсуждаем идеи, создаются произведения, затем я внедряю их в такси в регионах — в тех городах, где нет больших и средних институций (а иногда и ничего нет) и где у местного населения возможность взаимодействия с искусством сведена к минимуму. Ключевая часть проекта — поиск и договор с водителем такси на участие и интервенцию в его автомобиль. Это ускользающая партиципаторная практика с непредсказуемым результатом. Согласившемуся водителю делегируется право курирования и медиации произведения. Теперь он обладает им и контролирует в комфортной для себя степени вовлеченности. Интервенция становится точкой коммуникации между пассажиром и водителем, но не обязательно и не всегда. Произведения создаются специально для НОТ и не мешают основной деятельности водителя. Зрители — это случайные пассажиры, вызвавшие такси.
«Нетипичное объединение таксистов» начался с проекта «Такси». Я устроился работать в такси, маркировал автомобиль специальными знаками, зарегистрировался в приложении, с помощью которого мог брать заказы на перевозку пассажиров. Внутри салона экспонировал инсталляцию «Зеленая точка». По окончании поездки зритель получал линогравюру с текстом про проект и номером своей поездки. «Такси» был реализован летом 2020, когда мы уже ощутили введенные ограничения в связи с пандемией, в том числе на культурные, выставочные пространства. Проект служил такой новой альтернативной площадкой для внедрения художественных высказываний и выстраивания новых коммуникативных связей. Инсталляция концептуально была связана с пандемией, которая рифмовалась с легендой о фронтовом госпитале, когда «тяжелым» и «безнадежным» мазали лоб зеленкой, и это означало, что их очередь — последняя. В основном это был смертный приговор. В такси на пассажира светил зеленый лазер, что отсылало к ситуации с коронавирусом в России, который затронул все слои населения, и «тяжелые» — большая часть граждан. Зеленая метка становится символом потерь, незащищенности, безысходности. Все то, что возникло в нашем государстве до карантина — биополитический контроль, социальная несправедливость, массовое обнищание, — после будет развиваться с удвоенной силой.
Получается, в этих проектах нет институциональной рамки?
В такси интервенция открыто о себе не заявляет, как это происходит в музее или галерее, и не выступает репрессивным лоббированием форм искусства, а скорее мимикрирует под ситуацию, поэтому рискует остаться незамеченной. Переступаешь порог галереи и понимаешь: все, что сейчас происходит — искусство; на стене что-то висит, на полу, звук, танец и т.д. Немаркированная и незапланированная встреча в такси дает возможность пассажирам самим определить происходящее, переработать, осмыслить, прожить предложенный опыт. Интервенция в такси — это уход от конвенциональных, иерархично выстроенных площадок современного искусства с устоявшейся публикой и попытка пойти навстречу и выстроить диалог с теми, кто не включен в художественный процесс. Ты идешь к людям, которые по разным причинам не взаимодействуют с искусством. И предлагаешь им такой опыт. Так или иначе, происходит обмен, и зависит он от желания и степени открытости.
Мне тут интересна интенция не маркировать это как искусство. Сейчас намечается серьезная дискуссия про конец искусства, так называемую деартизацию — потому что искусства в привычном смысле уже действительно нет — это просто перепроизводство пустых, голых, неинтересных объектов. Одна из главных критик институционализма состоит в том, что институция, поддерживая производство искусства, просто тавтологично самоутверждается: она как будто необходима, хотя может уже и нет. И всегда нужна прививка извне, взбучка, потому что иначе это не будет иметь смысла.
Проекты НОТ — самоорганизованные, некоммерческие, не поддерживаются институциями и создаются за собственные средства участников. В январе 2021 года мы реализовали НОТ в Белорецке с интервенцией «Путь таксиста» Вадима Банникова и Вани Туголукова. Белорецк — небольшой город, находящийся на Южном Урале, сфокусирован вокруг Белорецкого металлургического комбината, сейчас в рабочем состоянии осталась его малая часть. С водителем Виталием я познакомился на центральной площади, рассказал про проект, он согласился участвовать. Виталий на пенсии, по профессии металлург, автокрановщик, водитель камаза. Работал на БМК травильщиком проволоки, говорит, не хватает пенсии и поэтому приходится работать в такси, уже 15 лет. За смену 10–11 часов за рулем получает «чистыми» 1200–1500 рублей. Проект в какой-то степени еще и исследование. «Путь таксиста» — это настолько мощная поэтическая «ебанина», что последующая концептуализация уплощает восприятие произведения. Состояла она из зина с текстом и трех видео. В первом идет рассказ про Дмитрия Рукова, который в прошлом Александр Безруков — таксист и поэт, который должен все время ехать, без перерыва — час, день, неделю, год. Потом он впадает в стадию «штопор», удаляется из социальных сетей, сжигает телефон, ноутбук, автомобиль. Степень абсурда подкреплена видео с вымышленным музеем, аудиорасшифровкой интервью с бывшей женой Рукова, психиатром и пассажиром.
Если говорить про коммуникацию, Виталий активно включался в дискуссию с пассажирами. Сказал, что они распознавали интервенцию как искусство, она стала триггером для проговаривания важных социальных вопросов. Вспомнили башкирскую художницу, на которую посыпались угрозы за то, что она нарисовала обнаженных людей в национальных костюмах. Потом начали раскручивать свое положение, обсуждать зарплату, затрагивать тему художника — кто он такой, на какие средства делает свое искусство, на что живет. Сейчас как раз готовится интервенция, проясняющая этот вопрос. НОТ — проект бессрочный, и на данный момент в процессе 3 коллабы с новыми художниками.
Spectate — TG
Если вы хотите помочь SPECTATE выпускать больше текстов, поддержите нас разовым донатом:
