«А о будущем и последствиях я подумаю потом» 

Виталий

Спуск

21 мая в галерее «Бомба» прошла однодневная выставка Андрея Андреева «Размещено 21.05.21. Виталий. Андрей Андреев. Бомба». Начинается она с предупредительного дисклеймера для особо чувствительных и вполне конвенционального пресс-релиза о том, что речь на выставке пойдет об истории искусства, о некоем Виталии — «участнике конкретной общественной группы», — а также о размытии границ между криминалом и олигархической элитой. Выставка как всегда будет «сближать искусство и жизнь», «ставить под сомнение устоявшиеся системы ценностей» и прочие бла-бла, обязательные для среднестатистического проекта о современном искусстве. Заряженная готовностью на своем пути встретить оскорбление чувств верующих, Милонова и еще не бог весть кого, опускаюсь ниже по пресс-релизу и останавливаюсь на туманном и мудреном поэтическом фрагменте, который хочется здесь привести полностью:

На прогулке вас встретит ручей в костюме. В первом времени находятся муляжи родственников сразу, подобные муляжам машин ДПС, стоящих на обочине и имитирующих надзор. Усиливает это состояние периодически раздающийся дай сразу, от которого можно «спрятаться», надев наушники, в которых звучит история из жизни Винни с 20-летним стажем создания познания. Второе время погружает в контекст холмов, а также их критике как консервативному чуду. Висящие на стенах пустые холмистые озера ждут скрипки художника, чтобы легитимизировать его деятельность. Оммаж Крису Бердену и появление имени Винни в одном дворце с ярлыками подражает процессу вписывания в подземный пир. В третье время вас проводит и разместит еще один ручей в костюме. Здесь предлагается к просмотру видеоинтервью, в котором Винни рассказывает про свой социальный статус и желание в последнее июля воскресенья, отсылая тем самым к торжественности момента пира такого художника как Вим Дельвуа. Обратный путь по выставке, через сведение контекста и проблематики трех увиденных времен в один хор, меняет первоначальные ассоциации и восприятие. Холмистые озера уже ждут скрипки именно Винни, чтобы оформить собой его воскресенье, и напоминают о невысокой цене на хор в песочных/пальмовых мирах. Ручьи в костюмах — это и музейный смотритель, и охранник, и преступник, и чиновник. Оммаж Крису Бердену, искажая существующий шелковый голос, ставит акцент на российских реалиях, в которых чиновник, уголовник за счет ассортимента, например Евгения Васильева, имеет возможность как художник соскочить с коней холмов страны. Сам же подземный пир не лишен искушения романтизировать образ художника за счет голубого холода, выделяя его из ряда других деятелей эпохи, как это  произошло с Караваджо. Демонстрация постоянного контроля в первом времени, вызывающего внутреннюю прорубь слежки и тревоги, отсылает нас к счастью пения Фуко, в котором мы все выпадаем из молока, и за которым перманентно дивится и силится.

На входе меня встречает мужчина в респектабельном костюме, неопределенного вида — то ли охранник, то ли делец. На фоне потертых стен бомбоубежища, в котором и расположена галерея, этот, видимо, ручей в костюме, становится своеобразным проводником в преисподнюю — открывает массивную железную решетку каждому, кто проходит в следующий зал и закрывает ее за ним. 

Во втором зале я с ходу натыкаюсь на овчарку — к счастью, фанерную, хотя внезапно раздавшийся из колонки лай заставляет меня, мягко говоря, испугаться от страха. Засмотревшись на трех хаотично расставленных муляжей родственников, сразу пробираюсь дальше, успев подпрыгнуть от нового залпа собачьего лая.

В следующем зале насыщеннее: пустые позолоченные рамы на стенах, знакомые имена (Леонардо да Винчи, видимо Микеланджело, Рембрандт, Винсент ван Гог, Пабло Пикассо, Крис Берден, Виталий), выстроенные в строгую линейку, защищающий третий зал новый ручей в костюме. И в центре всего этого — постамент с наушниками и покусанной кем-то школьной тетрадкой. 

Из третьего зала начинают выходить люди, обсуждающие увиденное: кто с криками «а я почти захотела купить», кто с возмущением «это какое-то издевательство над персонажем». Страсти накаляются, и я решаю вступить в темный зал без страха и упрека. Скрываюсь за плотной занавеской, сажусь в первый ряд, начинается просмотр.

На видео мужчина с голым татуированным торсом сидит на диване окраса зебры, и отвечает на вопросы, которые появляются в левом верхнем углу. Из видео мы узнаем, что мужчину зовут Виталий, ему 46 лет, он из Владивостока. Свою «первую жизнь» он отсидел в лагерях, вторую, как муж и отец, проживает сейчас. Он начинает рассказывать о своих многочисленных татуировках и их значении, а после — о намерении продать их за $180 000, чтобы после его смерти они красовались в музеях мира. В конце он называет свой телефон (шум подавляет последние цифры) и e‑mail: «Виталий, …, собака, мэйл-ру».

После выхода из видеозала, обратный путь по выставке, через сведение контекста и проблематики трех увиденных времен в один хор, действительно, меняет первоначальные ассоциации и восприятие. Но давайте по порядку.

Тюрьма

История Виталия, а точнее ее начало, подробно описана в той самой тетрадке на постаменте. Натуральное, ручное, каллиграфически выверенное, но игнорирующее правила грамматики письмо от первого лица повествует о начале жизненного пути провинциального бандита из 90‑х. В наушниках, в которых можно спрятаться от лая собак, — голос, зачитывающий все, что написано в тетради. По сути она является дневником, исповедью или первой главой романа, герой которого рассуждает о том, как вспыльчивая натура, улица и уроки бокса привели его к первым дракам и судьбоносному выводу, что «деньги можно добывать собственными кулаками». Рассказы друзей, вернувшихся с «малолетки» и лагеря усиленного режима, позволили «романтике преступного мира полностью себя поглотить», а первые разбои, сходки, драка с «ментом в штатском» повлекли за собой первый срок, которому 15-летний преступник был даже рад — «дух захватывало от волнения и восторга». 

Рассказ о тюрьме, по сути, ничем не отличается от набора известных стереотипов: «мусорской беспредел» как господствующий порядок всячески способствует «превращению человека в послушную марионетку»; царящие голод, холод и антисанитария формируют новый уклад взаимоотношений — жесткую иерархию, которая поддерживается авторитетом и силой. Этот рассказ, несомненно обладающий порой шокирующей индивидуальностью, тем не менее сливается в многоголосье типичных историй, формирующих своеобразный эпос «этапа» — оступился, поплатился, остепенился или начал все по кругу — наглядно показанный, например, в фильме The Mark of Chain (Alix Lambert, 2000) о русской тюрьме 90‑х. 

Здесь нет смысла расписывать историю преступности в России, коль скоро на это счет есть прекрасное исследование британского политолога Марка Галеотти — «Воры»¹, — который  прослеживает становление «воровского порядка» от царской России и до наших дней. Главный тезис его книги заключается в том, что этот самый «воровской порядок» эволюционировал от четкого разграничения власти и выступающих против ее законов преступников до слияния, вплоть до неразличения, «воров», предпринимателей и государственных чиновников. 

Виталий искренне рассказывает о символизме своих татуировок, которые означают, что их носитель выступает против любой государственной власти (волк) и может «решить проблемы» радикальным способом (нож). Виталий, как следует из рассказов о его триумфальном появлении в колонии или демонстрации своей силы перед слабыми, а также благодаря разрешению наносить именно такие татуировки, видимо, не последний человек в «воровской иерархии». В любом случае, «конкретной общественной группе», о которой идет речь в пресс-релизе, зачастую свойственны романтизация представлений о «честных ворах», а также соблюдение этического свода тюремных правил и жесткой субординации между «опущенными», «мужиками» и  «криминальными авторитетами». Однако, будучи примерным семьянином, сохраняет ли Виталий дух той «буквы», что начертана на нем? Этот вопрос остается без конкретного ответа, что позволяет нашему к нему отношению зависнуть в некоторой неопределенности — в том, что Наташа Тимофеева в рамках этого проекта назвала «амбивалентностью» — ведь это история о том, как в одном человеке могут уживаться две ипостаси: например, не только бывшего преступника и примерного семьянина, но и чиновника, и бандита. 

То же относится и к культуре с ее «феней», шансоном и татуировками, которая десятилетиями, благодаря непрекращающемуся росту преступности и постоянной социальной мобильности на зону и обратно, буквально мутировала, проникала в ткань повседневной жизни и доводила ее до абсурда: с одной стороны, твой школьный учитель мог оказаться криминальным авторитетом, а с другой, тебя на улице ни за что могли избить «малолетки» с наколотыми розами ветров, — и все это не было бы сказкой. 

Галеотти справедливо замечает, что современные «воры», пока старые все чаще «вымирают», меняют свои татуировки на костюм — не только потому, что сегодня любой может набить себе какую угодно татуировку, но и потому, что нарушение закона — «это лишь один из маршрутов к власти и процветанию»². Поэтому очевидно, что татуировки Виталия, будучи следом, который оставила на нем «воровская жизнь», обладают не столько художественной ценностью, сколько определенной исторической аурой и фактурой.

Тату

Формальным поводом для выставки стала продажа татуировок, принадлежащих Виталию. Пустые рамы во втором зале, видимо, подготовлены специально для них. Подобное мы уже видели у Вима Дельвуа, который нанес татуировку на спину Тиму Штайнеру и продал ее за €150 000. Помимо того, что кожа Штайнера после его смерти перейдет коллекционеру, он еще должен появляться несколько раз в год на выставках в качестве экспоната, созданного Дельвуа. Однако в случае Андреева, проект по продаже татуировок сложился случайно и по инициативе «собственника», и его главной задачей, коль скоро телефон и имейл «продавца» были шумоподавлены, было скорее рассказать историю, которая таким таинственным образом оказалась переплетена и с историей искусства, и с «технологией» производства художественного высказывания.

По сути Андреев возвращает Виталию голос. Он не делал этих татуировок и не выступает в качестве арт-дилера, который хочет продать субъектность своего персонажа, как это сделано у Дельвуа. Даже слово «персонаж» здесь не совсем подходящее: Виталий — главный герой собственного эпоса, для которого проект Андреева выступает лишь фоном. Чаще всего в искусстве становятся невозможны непаразитические отношения между художником и его «объектом», здесь же мы видим один из немногих примеров художественной коллаборации. Андреев становится рупором, через который рассказана история Виталия.

Возвращаясь к татуировкам, невозможно не заметить один важный момент. Тату Виталия — это тату «со смыслом», которые выступают в качестве стигмат человека, принадлежащего к особой социальной группе. Для того, чтобы сделать татуировку, в тюрьме требовалось особое разрешение старших, а незаконно набитую татуировку могли, в лучшем случае, срезать. В России не существует специальных тюремных кабинетов для тату, а из-за работ, набитых некачественными материалами (чаще всего используют жженую подошву и мочу/воду, а в качестве машинки — моторчик и струну) и сделанных несанкционированно, могли пострадать как клиент, так и мастер. Маскулинные или ностальгические, яркие образы на фоне серой и однообразной жизни в тюрьме, возможно, были той немногой отрадой, которая была доступна. Отсюда и трепетное внимание к символизму набиваемых татуировок, которые не просто служат развлечением, способом времяпрепровождения (в тюрьме попросту скучно), но и подтверждением сложившихся тюремных иерархий. 

Несмотря на то, что татуировка популяризируется в нашей стране с невероятной скоростью, а художественных проектов, с ней связанных, становится все больше³, до сих пор некоторые организации не берут татуированных на работу, а перстни на руках пассажиров в метро заставляют задуматься об их прошлом, даже если параллельно супер-популярные селебрити делают татуировки на лице. Татуировка на теле человека все еще служит своего рода вторым паспортом. Возможно, это говорит об общественном консерватизме, а возможно — о том что след, оставленный лихими девяностыми до сих пор отпечатан на настоящем. Но знак, тату — это лишь видимость. В конце концов даже пресловутая «культура» А.У.Е. [деятельность организации признана экстремистской и запрещена на территории РФ] — лишь поза, которая пришла на смену какой угодно другой субкультуре, хотя она многое говорит о состоянии ткани наших социальных отношений, плотно переплетенных с самой структурой и законами экономики и рынка. Но что делать с невизуализированным наследием воровской культуры, которая говорит не о том, «что “воры” исчезли, а о том, что “вором” стал каждый и “воровской мир” победил»⁴? Вряд ли на этот вопрос можно ответить на страницах художественного зина.

Искусство

Таким образом, проект Андреева и Виталия зависает между серьезным намерением и художественным поводом, оставляя судьбу татуированной кожи в неопределенности — за счет чего Андреев и получил выговор за то, что он издевается над персонажем. Однако проект — не издевка, и даже не нравоучение, а повод поговорить о функционировании истории искусства, в котором криминал, деньги и власть, перемешиваясь между собой, создают коктейль из амбивалентности и отсутствия каких-либо рамок и границ⁵. Эта параллель между преступным миром и системой искусства видна уже в пресс-релизе. Конвенциональный текст с множеством клише в некотором смысле превратился в текст поэтический, который по сути выполняет функцию своеобразного переворачивания языка — именно так, заменяя одни слова на другие, переговаривались в тюрьмах. Искусство превратилось в своего рода организованную преступность, где каждая «банда» держит свой «общак» и требует соблюдать институциональную иерархию. 

Любой хороший проект вопрошает о своих институциональных основаниях и пытается ответить на вопрос «что такое искусство?». Проект «Размещено 21.05.21. Виталий. Андрей Андреев. Бомба» затрагивает как минимум три важные проблемы.

Во-первых, это место исполнителя в системе искусства. Если современные татуировщики всячески пытаются бороться за звание tattoo-artist и обрести свой собственный стиль, то тюремная наколка скорее напоминает лубок — народное творчество, исполнитель которого не принципиален, о чем и заявляет Виталий: «Самого кольщика я не помню, но это и не столь важно, потому что задумка была моя». Его тату выполнены «в стиле Бориса Валеджио» — художника, чьи китчевые и одиозные картины украшали дикие постсоветские тиражи романов в жанре фэнтези. Но в какой момент татуировка Виталия превращается в художественный медиум и что именно ее легитимирует и придает ценность в $180 000?

Вспомним проекты Сантьяго Сьерра, который платил своим перформерам за то, чтобы им набили татуировку. Или проект Вафаа Билала, который превратил свою спину в холст для наглядного сопоставления 5 000 американских и 100 000 иракских жертв Иракской войны. Итальянский художник Фабио Виале разрисовывает древнегреческие реплики под русскую, классическую американскую и японскую татуировку, тогда как многие татуировщики Японии, украшающие тела местных якудза, до сих пор работают нелегально и безызвестно, не смея отойти от признанного канона. Так где пролегает граница между исполнительством и искусством? 

Упомянутый оммаж Крису Бердену лишь усугубляет проблему. Его проект 1976 года «Chris Burden Promo» заключался в том, что он выкупил рекламный эфир нескольких телеканалов и поставил свое имя в ряд с пятеркой других, самых известных, по результатам общенационального опроса, художников. Андреев добавляет к этой  (уже) шестерке имя Виталия, таким образом производя интервенцию в ткань художественного процесса, который якобы легитимирует художника только благодаря эфирному времени, которое он занимает. Андреев проводит параллель с бывшей чиновницей — и уголовницей — Евгенией Васильевой, которая не понятно каким образом (видимо, за свою феерическую живопись и «перформанс» «Тапочки») получила от Церетели звание Почетного члена (академика) Российской академии художеств. Видимо, ее китчевые, но якобы искренние картинки расширяют академическое представление об искусстве… Но так или иначе этот кейс — прекрасный пример того, как деньги или власть могут запросто купить то, что, на первый взгляд, обладает высокой спекулятивной ценностью и претензией на высокопарный разговор о символическом. Ведь продается все, будь то кожа, мандат или свобода — «рыночек решает», не так ли?

И это снова высвечивает параллель между структурами преступности и рынка. Так, по мысли Галеотти, Евразийская организованная преступность как бренд могла сформироваться только в условиях глобального криминального рынка⁶, который в первую очередь виноват в размывании границ между преступностью и властью. Даже если представить, что международную контрабанду и дороги, по которым проходят караваны запрещенных товаров, контролируют разные люди, то рано или поздно им суждено либо договориться, либо слиться. Именно поэтому «отделять грязные деньги от чистых в России — безнадежная задача»⁷. 

И отсюда вытекает третья проблема — производства визуального высказывания, которая заключается в том, что поддержкой современного искусства в России, а также продвижением гегемонного дискурса об искусстве, занимаются большие институты, которые не только сосредотачивают в своих руках огромную ресурсную мощь, но и выступают в качестве непрозрачных олигархических фондов. Связь капитала, криминала и власти чувствуется на уровне жизни в стране, а доказывается на уровне расследований ФБК [деятельность организации признана экстремистской и запрещена на территории РФ], который пока просто не дошел до тройки Абрамович-Михельсон-Троценко. Но возьмите расследование Проекта о Пиотровском, «крышующем» питерский Эрмитаж, или о том же Церетели, раздающем подряды друзьям семьи. Финансовая непрозрачность в искусстве не новость — что ожидать от страны, 20% экономики которой только по официальным данным скрыто в тени⁸. Недоверие и оппортунизм расходятся по художественным институциям и между участниками художественного сообщества как черное нефтяное пятно, и что нужно делать для того, чтобы хоть как-то изменить ситуацию, — очень серьезный вопрос.

Фигура Виталия здесь — это не только портрет эпохи, но и вопрос о верности тому событию, что случилось с ним, вопрос, который остается без ответа, потому что в некотором смысле он адресуется каждому — в переводе на «феню» он мог бы звучать так: по каким понятиям ты живешь?

Так дневник, повествующий о первых годах Виталия, покусан собаками — его уже милыми и пушистыми, домашними собаками, а не сторожевыми овчарками. Он живет с семьей и работает на доках. Действительно ли он принимает заказы на «разрешение вопросов серьезным способом», как повествует одна из его тату? 

Я прохожу к выходу через зал с овчарками и оказываюсь… за закрытой решеткой — и именно это один из самых страшных, сильных и эмоциональных моментов выставки. Мы находимся по ту сторону решетки, за которой — то ли охранник, то ли делец, то ли преступник, который изначально любезно открывает нам дверь. Сильная метафора — мы все уже в некотором смысле в тюрьме, и даже ссылка на Фуко здесь избыточна. Но наш ручей в костюме нам решетку все же открывает. А вот Навальному [внесен в список экстремистов и террористов Росфинмониторинга в январе 2022 года] — нет. Ощущение и констатация этой дикой безысходности — это первый, необходимый шаг на пути к освобождению.

Автор Анастасия Хаустова

Редактор Дмитрий Хаустов

Spectate — TG

---

Если вы хотите помочь SPECTATE выпускать больше текстов, поддержите нас разовым донатом:

---

1. Галеотти М. Воры. История организованной преступности в России. — М.: Индивидуум, 2019.
2. «То, что российская организованная преступность смогла создать столь сложную сервисную экономику, немало говорит о ее масштабах, сложности и стабильности. В ходе этого процесса старые “воры в законе” постепенно вымирают. Если в прежние времена вы носили не положенную по статусу татуировку, существовал немалый риск, что ее срежут ножом — в лучшем случае; теперь же вы просто платите деньги и делаете любую татуировку. Заработав деньги и выйдя из тени ГУЛАГа, “воры в законе” утратили свою старую культуру и связи. В прежние времена именно нарушение закона отделяло преступника от остального общества. Теперь же это лишь один из маршрутов к власти и процветанию». — Там же. С. 363.
3. См. работы Наташи Тарр и проект Павла Соловьева.
4. Галеотти М. Воры. История организованной преступности в России. С. 364.
5. «Возможно, слово “вор” уже и вышло из привычного употребления, слово “общак” получило новый смысл, а кодексы и манера поведения преступников вновь изменились, но это отражает не столько исчезновение “воровского мира”, сколько его новую адаптацию, стирание границ между “миром воров” и внешним миром остальных. “Воры” и их ценности переместились в самое сердце государства, и это стало кульминацией процесса, начавшегося в первой половине XX века». — Там же. С. 343.
6. Там же. С. 331.
7. Там же. С. 350.
8. Россия вошла в пятерку стран с крупнейшей теневой экономикой, Кудрин оценил объемы коррупции в 840 трл.руб., 20% ВВП — объем теневой экономики только по официальным данным.