Benjamin Noys. Žižek’s Reading Machine // Repeating Žižek. — Duke University Press: Durham and London, 2015. P. 72–83.

В одном интервью Ален Бадью так комментирует практику интерпретации Жижека: «Вы можете спросить у него: “Что ты думаешь об этом ужасном фильме?” И у него будет блестящая интерпретация, которая окажется намного лучше самого фильма, потому что его концептуальная матрица очень сильна и очень убедительна». Бадью продолжает: «Жижек предлагает нам нечто вроде общего психоанализа, то есть психоанализа, который выходит за рамки клинических проблем и становится всеобъемлющим психоанализом. Впервые кто-то предложил психоанализировать весь наш мир»¹. Именно попытка или претензия  психоанализировать весь наш мир зачастую рассматривается как проблема Жижека. Даже Бадью выражает некоторую тревогу относительно всеядности психоаналитического прочтения мира Жижеком. В другом интервью того же периода Бадью несколько иначе оценивает «матрицу» Жижека: «Я часто говорю ему, ведь он и правда мой друг: “У тебя есть матрица, ужасающая матрица, и ты прилагаешь эту свою матрицу вообще ко всему на свете”»². Эта «ужасающая матрица» потому и ужасна, что она охватывает вообще все — в гиперболическом жесте, который играет на худших опасениях психоаналитического редукционизма.

Тех же, кому Жижек менее симпатичен, эта матрица еще более ужасает в самом прямом смысле слова. Как таковая угроза состоит тут в том, что Жижек не просто всеядный читатель, он еще и плохой читатель. Жижек неряшлив, неаккуратен, слишком зависим от второисточников, он повторяется, слишком торопится — так можно суммировать стандартный читательский отчет, которым критики любят награждать Жижека. По характеристике Джеффри Галта Харфама, метод Жижека противоречит академическим и демократическим нормам, представляя собой «закрытую вселенную» или «виртуально тоталитарный мир»³. Подобно какому-то кошмарному постмодернистскому воплощению Гегеля, Жижек так подгоняет весь мир под свою матрицу, что если мир и не вписывается в нее, то тем хуже для мира⁴.

Это могло бы стать окончательной антиномией для читателей Жижека: либо поразительная концептуальная мощь, либо тоталитарная редукция. Тем не менее, Бадью делает еще одно замечание по поводу «матрицы» Жижека: «вот почему, на мой взгляд, Жижек находится не совсем в области философии, но скорей в области новой топологии, новой топологии для интерпретации конкретных ситуативных фактов, политических событий и так далее»⁵. Это «не совсем в области философии» предполагает, что, хотя Жижек все с большей и большей решительностью настаивает на том, что он именно философ, причем «философ диалектического материализма», есть что-то важное в подобном повороте матрицы Жижека. Эта тема «новой топологии», подсказанная Бадью, предлагает способ мышления в обход антиномии «софист против философа», через которую философия определяет свои собственные границы.

Вслед за этим мое предварительное утверждение состоит в том, что Жижек как раз в большей степени является философом, когда он в меньшей степени претендует на это звание. Исходя из этого следует всерьез отнестись к утверждению Бадью о том, что Жижек [находится] «не совсем в области философии», — как к средству, позволяющему не отвергать и не превозносить Жижека, но осмыслять саму провокативность его работ. Ирония тут заключается в том, что подобная провокация может быть схвачена через сравнительно непопулярный философский жанр: метод. У Жижека есть метод чтения, и этот метод также может помочь нам понять, как мы должны читать самого Жижека. Чтобы проверить это утверждение в наиболее экстремальной его точке, я буду рассматривать Жижека как читателя философии. Именно здесь мы и обнаружим артикуляцию «новой топологии», которая, не являясь в полной мере частью философии, также и не претендует на выход из нее.

Как читает Жижек

В своем предисловии к сборнику The Žižek Reader сам Жижек замечает: «Я всегда воспринимал самого себя как автора книг, чья чрезмерно и компульсивно “остроумная” фактура служит оболочкой для фундаментальной холодности, для “машинного” развертывания линии мысли, которая идет своим путем с полнейшим безразличием к патологии так называемых человеческих соображений»⁶. В противовес постоянному подчеркиванию своеобразия Жижека, акцентированию внимания на его повадках, одежде, речи и внешности, Жижек «сам» намекает, что он — некая «читающая машина». Именно эта «холодность» и, в перекличку с эссе Делеза о Захер-Мазохе, «жестокость» и раскрывает метод чтения Жижека. Ибо нет такой вещи, как «Жижек».

Не существует иного прочтения Жижека, кроме развертывания концептуальной машины, имеющей в качестве своего носителя эмпирическую личность по имени «Жижек». Такая исходная провокация — это ключ к постижению того, как Жижек читает, и в особенности как он читает философию. Против всех утверждений о Жижеке как о сильном читателе, который сгибает и искажает смысл текстов в угоду своим собственным целям, мы имеем тут Жижека, обволакивающего холодное ядро концептуальной артикуляции набором эффектов, позволяющих нам читать. По выражению самого Жижека, все непристойные шутки, жесты и повторы — это всего лишь способы «джентрификации» этого машинного ядра, обрабатывающего мир. Подобное самоотречение под маской саморазрастания заставляет читающую машину Жижека работать внутри того, что Лакан называл «дискурсом аналитика»⁷.

Опираясь на лакановское описание четырех дискурсов (Господина, Истерика, Университета и Аналитика), Жижек отказывается от зашифрованного господства, действующего в «дискурсе Университета». В этом дискурсе передача знаний выдается за нейтральную, в то время как под позицией высказывания мы обнаруживаем [скрытую] функцию господства. К примеру, начало данной главы, в котором упоминается Бадью, можно охарактеризовать как типичный пример подобного дискурса — это зашифровка моего авторитета в голосе другого. Аналитик не отрекается от авторитета на этот манер; как гласит знаменитое и скандальное высказывание Лакана: «Я всегда говорю правду»⁸. И все же, в отличие от Господина, который просто отдает приказание, аналитик говорит с позиции утраты или избытка объекта а. Лакан продолжает: «Не всю правду, потому что невозможно сказать все. Сказать все материально невозможно: слова не работают. Однако именно благодаря этой невозможности истина удерживает реальное»⁹. Именно так аналитик имитирует, но одновременно и ниспровергает позицию Господина в акте интерпретации.

Жижек не аналитик, и его метод чтения, по всей видимости, не соответствует стандартным процедурам психоаналитической критики. Серж Дубровский утверждает, что «психокритику» можно отделить от всех других форм критики, если начать именно там, где все они останавливаются — на «производстве незначительной текстовой детали»¹⁰. Подобная процедура, по иронии, ближе к процедуре Деррида, который «производит» незначительную текстовую деталь (supplément в случае Руссо, pharmakon в случае Платона), образующую квази-трансцендентальное условие самого текста. Жижек, подобно Хайдеггеру, нацелен на онтологическое ядро текста, как в случае хайдеггеровского прочтения Канта¹¹. Жижек выступает против историзирующей процедуры культурных исследований, которая действует «не задавая наивного, но от этого не менее важного вопроса: хорошо, но какова структура самой вселенной? Как “реально” устроена человеческая психика?»¹² Здесь важен именно онтологический вопрос.

Метод Жижека состоит в прочтении философии как места онтологического вопрошания, но места, которое может быть понято только через лакановский психоанализ. Как известно, Жак-Ален Миллер спрашивал Лакана: «Какая у Вас онтология?»¹³ Ответ Жижека на этот вопрос таков, что онтология Лакана — это онтология Реального, но постичь ее можно только через философию или, точнее, через Немецкий идеализм. В этом двойном прочтении философское господство прерывается поворотом к психоанализу, но в качестве условия возвращения к самой философии. В таком повороте и возвращении мы избегаем редукции психоанализа к тому, что Жак-Ален Миллер называет «благочестивой герменевтикой»¹⁴. Против смысла, хоть и всегда в непосредственной близости к смыслу, читающая машина должна оперировать в «онтологической» точке объекта а, которая и подрывает функцию смысла.

Данная процедура лучше всего проявляется в чтении Жижеком Шеллинга¹⁵. В топологических терминах его поворот к Шеллингу — это не просто поворот к философии, но скручивание [torsion] самой этой философии. Через Шеллинга Жижек задает политический вопрос: «Как из беспорядка вообще возникает Порядок?»¹⁶ Если мы обнаружим, как это утверждает Жижек, что власть зависима от ее непристойного дополнения ее же собственным «подрывом», и если, таким образом, сопротивление может быть поглощено властью, то истинный путь к несостоятельности власти лежит через прощупывание  [процедур] «упорядочивания» и конституирование порядка в некой новой форме. Второй топологический твист заключается в том, что обращение Жижека к Шеллингу обусловлено тем, что Шеллинг и сам по себе уже «расшатан» [out of joint]. Сам Шеллинг находится между — между моментом немецкого идеализма, который он воплощает в его наивысшей точке, и моментом постгегельянства конечности, временности и контингентности, который Шеллинг также предвосхищает. Жижек извлекает отсюда нечто несводимое ни к тому, ни к другому: короткий миг, в который только и мог сформироваться новый миф, новое отношение к философии, которое с тех пор игнорировалось, — а именно мышление абсолюта¹⁷. Третий твист заключается в том, что только через лакановский психоанализ мы сможем постичь эту основополагающую операцию [Grundoperation] немецкого идеализма¹⁸.

Сущностное значение Шеллинга состоит в том, чтобы выписать [inscribe] необходимую незавершенность, которая совпадает с мышлением абсолюта. Речь идет о дерзости мыслить абсолют как момент или процесс решения и прерывания, который порождает из самого себя вихрь влечений [drives]¹⁹. Это фиксирует незавершенность в самом абсолюте, что видно из того, что Шеллинг так и не закончил ни одного из черновиков своего проекта Weltalter. Для Жижека это свидетельствует о материалистическом способе мышления, который работает с незавершенностью и через незавершенность.

Вопреки многочисленным упрекам в адрес Жижека, а также спорадическим двусмысленностям у самого Жижека, Реальное должно быть уловлено в момент своего возникновения. Оно, если угодно, является постоянным спутником «реальности». Реальное, таким образом, не сводится к простому уделу субъекта, как в сартровском ограничении Ничто субъективным актом, но Реальное — это то, что связывает субъект и «реальность» в их противоречивости²⁰. Эта противоречивость вписана в реальность, как, например, в знаменитой сцене из [сартровской] «Тошноты» (1938), когда Рокантен сталкивается с «узловатым, неподвижным, безымянным» корнем дерева²¹. Рокантен переживает распад реальности: «Лак   облез,   остались   чудовищные,  вязкие  и беспорядочные массы — голые бесстыдной и жуткой наготой» [пер. Ю. Яхниной]²². Дело не в том, что для Рокантена «исчезли слова»²³, как предполагает Сартр, и открылся переполненный мир бытия. Наоборот, шеллингианское Основание или лаканианское Рельное возникают тут в нехватке и избытке символического порядка, предполагающего некий остаток. «Тошнота» принадлежит к реальности; по словам Шеллинга, которые цитирует Жижек: «если бы мы смогли проникнуть во внешнюю сторону вещей, то увидели бы, что подлинной основой всей жизни и существования является ужас»²⁴.

Такое выписывание Реального — не универсальный «ключ ко всем мифологиям», как у несчастного Эдварда Казобона из «Мидлмарч» Джордж Элиот, этого ученого, который не знает немецкого языка. Скорее, это внезапное осознание топологического искажения, которое можно отследить только через последствия самого этого искажения. Мы не можем жить в тошноте Реального. Это становится очевидным у Жижека благодаря процедуре чтения через «формальную оболочку ошибки», которая состоит не только из ошибок Шеллинга и Гегеля, но и из наших ошибок, а также ошибок самого Жижека. «Незавершенность» собственного текста Жижека состоит в его постоянном возвращении к начинанию Шеллинга как начинанию, которое всегда идет наперекосяк и которое мы всегда склонны неправильно истолковывать. Шеллинг — это исчезающий посредник для того, что не исчезнет, того неделимого остатка, который отбрасывается, а затем вновь усваивается, но ценой ошибки. Такие ошибки включают в себя и делезианскую позитивизацию материального, которая сочетается с кантовской тенденцией позиционировать Реальное просто как негативную исчезающую точку. Решение здесь состоит в том, чтобы пройти через эти ошибки и обнаружить, что Реальное — это «не некое внешнее ядро», но «иррациональность, безотчетное “безумие” самого основополагающего жеста идеализации/символизации»²⁵. Реальное выводится «из парадоксов негативного отношения Идеального к самому себе»²⁶.

Этот путь через ошибки является одновременно и наиболее, и наименее философской процедурой. Наиболее философской, поскольку она отслеживает философию до самых ее непомерных притязаниях на абсолют. Наименее философской, поскольку в этот момент фиксируется незавершенность, которая не просто сигнализирует о негативном пределе философии, но помещает саму философию в постоянное отношение к своей собственной незавершенности в качестве места мышления. Весь азарт метода чтения Жижека и состоит в том, чтобы пройти [traverse] через философию, пересекая ее собственную фантазию господства, и это не является простым отбрасыванием философии, но — непрестанным возвращением к ней как к необходимому началу.

Как читать Жижека

Жижек часто декларирует свое отвращение, даже ужас по отношению к дискуссиям, приводя в пример Жиля Делеза²⁷. Это может показаться еще одним примером «непоследовательности» Жижека, который постоянно вступает в дискуссии, подробно отвечая своим критикам. Обвинение в «перформативном противоречии», как однажды отметил Деррида, является «ребяческим оружием»²⁸. В данном случае оно не позволяет понять, как именно Жижек отвечает своим критикам и в чем состоит сам его метод ответа. Читать Жижека, читающего Жижека или отвечающего на чтение его собственных работ, — это один из способов понять, как читать Жижека.

В своих ответах Жижек обычно начинает с утверждения, что он не намерен вести диалог или спор и вместо этого он повторит то, что уже сказал. Настойчивость Жижека и состоит в том, что мы должны снова перечитать его, перечитать внимательно, по буквам. При этом мы должны помнить о том, что Лакан говорит о «букве» как о неозначивающей функции, которая, если воспользоваться словами Джеймса Джойса, «засоряет» «письмо» [“litters” the “letter”]. Читать по букве [letter] значит читать мусор [litter], читать отбросы объекта а. Таково очередное возвращение к началу, к «безумию» того самого момента, который нельзя редуцировать, но который упорствует быть прочитанным, всякий раз обращая чтение в чушь.

Требование Жижека быть прочитанным противостоит фантазматической конструкции «Жижека», с которой он постоянно сталкивается. Основание для подобного метода состоит в том, что критики, обвиняющие Жижека в типичных грехах неточности, неряшливости, оскорбительности, использования неудачных шуток, в итоге сами и совершают все эти грехи. Как будто после того, как Жижека впервые уличили в нарушении академических стандартов, сами эти стандарты утратили свою силу. Фактически (но безотносительно гиперболичности самого этого концепта) можно сказать, что Жижек оказывается в положении «включенного исключения» по отношению к этим нормам, как в той логической структуре, которую Джорджо Агамбен использует для анализа воздействия суверенной власти на «голую жизнь»²⁹. Жижек включен в академическое поле, но в режиме исключенного объекта, маркирующего исключение из академических норм. Джеффри Галт Харфэм предлагает самый, пожалуй, гиперболический пример подобного аргумента, когда он говорит, что нарушение Жижеком академических норм, с его точки зрения, приведет не только к исчезновению знания, но даже и жизни как таковой, «какой мы ее знаем»³⁰. Харфэм следом и сам нарушает эти нормы, конструируя странную фантазматическую сцену интеллектуальной богемной жизни в Югославии, которую применительно к Жижеку можно охарактеризовать не иначе как «первосцену»³¹. Это всего лишь один из наиболее мягких примеров, учитывая уровень личных выпадов, покровительственных или расистских характеристик и политической клеветы, до которых опускаются критики, причем часто именно академические критики, Жижека. Пожалуй, с читательской точки зрения даже хуже, когда подобные критики пытаются «перешутить» Жижека. То, что многие из этих выпадов не имеют даже самых отдаленных намеков на доказательность и вообще на приемлемость в академическом дискурсе, только усиливает эту (злую) иронию.

Мы можем провести здесь аналогию с отношением к Жаку Деррида. Утверждение о том, что Деррида разрушает здравый смысл, было использовано для того, чтобы избавиться от необходимости читать его тексты и пуститься в грубые обвинения и критиканство, имеющие самое косвенное отношение к реальности. Жижек, как и Деррида, в ответ на это просто предлагает читать его тексты. Это можно счесть общеобязательным для любой академической практики, и, определенно, в гуманитарных науках трудно отыскать академика, который бы не жаловался на недостаточно читающих студентов. По сути, Жижек предлагает вернуть эту жалобу отправителю. Если, согласно скандальному лакановскому афоризму, письмо всегда доходит по назначению, то в данном случае критики Жижека отправляют письмо, которое тоже доходит по назначению: до них же самих. В этом смысле ответ Жижека всегда один и тот же по той причине, что пренебрежение его работой уже препятствует какому-либо ее реальному чтению.

Так или иначе, что может означать это чтение по букве? Говоря о Кафке, Жижек дает несколько советов по чтению: «Чтение Кафки требует огромных усилий по абстрагированию — не для того, чтобы больше узнать (надлежащий интерпретативный горизонт для понимания его работы), а для того, чтобы отучиться от стандартных интерпретационных отсылок, чтобы мы смогли открыться сырой силе письма Кафки»³². Этот совет может быть принят за образец и для чтения самого Жижека. Жижек взаимодействует с тремя дискурсами, которые обычно рассматриваются как эталон «сильного чтения»: психоанализом, марксизмом и гегелевской философией. Усилие абстрагирования, которое необходимо предпринять при чтении Жижека, должно заключаться в том, чтобы избавиться от усвоенных нами образов этих дискурсов, абстрагироваться от исторических и герменевтических реконструкций, чтобы «открыться этой сырой силе».

«Сырая сила», о которой тут речь, не может быть доступна как таковая. Если вернуться к использованию ошибки как метода, то попытка восстановить «сырую силу» Реального вне дискурса была бы ошибкой, возникшей внутри дискурса. Напротив, попытка «отучиться» требует основательного изучения дискурса. В параллель процедуре чтения Шеллинга, чтение Жижека требует пристального внимания к его тексту, к его постоянному корректированию собственных ошибок, к его внезапным разрывам, к его перебоям как к необходимым формам незавершенности, возвращающим нас к Реальному. «Реальное» возникает в этих текстовых разломах не как восставшая сила, но как логический и концептуальный результат работы машины чтения.

Жижек отмечает, что его критики постоянно обвиняют его в колебаниях³³. Эти колебания, как Жижек предполагает, на самом деле являются следствием трех «ошибок»: упущения фактических изменений в позиции самого Жижека, неверного прочтения того, что Жижек говорит, или колебаний в «самой вещи». Последнее предположение, как отмечает Жижек, является решающим. Колебания или двусмысленность присущи самой природе явлений и, в особенности, явлений Реального. Мы обречены на ошибку описания в наших попытках встроить Реальное в привычные координаты. Так мы «ограничиваем» реальное. Трудность заключается в том, чтобы продолжать мыслить через ошибку, следовать путем колебаний.

Если незавершенность образует сам горизонт метода чтения у Жижека, то [наш] метод чтения Жижека предполагает внимание к колебаниям. Эти моменты смыкаются. Если мы хотим читать Жижека, то должны учитывать парадокс незавершенности, возникающий через мышление абсолюта. Знаком этого возникновения является парадоксальный момент колебания, который отказывается от стабилизации или разрешения. Однако это и есть момент начинания.

Мы не можем просто довольствоваться колебаниями, но мы должны проследить это как момент или эффект, внутренний для жеста начинания. Поэтому метод прочтения Жижека требует усилий в прослеживании того, каким именно образом Жижек оказывается автором начинаний. Чувство завершенности или насыщенности, которое порой будто бы окружает его работы, является обманкой par excellence. Насыщенность, способность всё переварить в «ужасающей матрице» — это знак растяжения матрицы до ее собственной внутренней и изломанной конституции. Текстовая продукция вовсе не выступает знаком завершения, она не насыщает мир, но прослеживает в нем начало, момент «безумия», который конститутивен для «мира».

Заключение: Истина и Метод

В своей рецензии на его книгу «Меньше, чем ничто» (2012) Роберт Пиппин упрекает Жижека в том, что он недостаточно гегельянец. Всё потому, что Жижек «глубокий шеллингианец»³⁴. По мнению Пиппина, Жижек навязывает Гегелю «рваную [gappy] онтологию», в которой Гегель не нуждается³⁵. Антагонизм не конститутивен для реальности, а скорее характеризует психическую или социальную реальность³⁶. Это проясняет ставки, сопряженные с чтением философии Жижеком. Напряжение момента начинания для Жижека сохраняется, но остается «внутренним» для реальности как момент ее конституирования. Начало никогда не может быть преодолено, оно и не является просто началом, поскольку в момент начинания оно устанавливает то, что было до него: вихрь влечений. «Материализм» Жижека — это материализм, который проходит через идеализм для того, чтобы отыскать неделимый остаток, который является следом начала и результатом «негативного самоотношения Идеального»³⁷.

Трудности остаются, и в прояснении этого момента состоит один из способов понять текстовую продуктивность Жижека. Возвращение начала означает, что мы должны начинать снова, и снова, и снова. В этом повторении мы постоянно рискуем рассматривать негативность как исчезающий медиатор, который исчезает как раз чтобы выявить некую позитивную материальность как таковую. В этом ошибка Делеза и, можно добавить, многих других. В их аффирмативной перспективе гипернегативность становится неотличимой от гиперутвердительности. Вторая ошибка состоит в том, что отрицательный момент начала рассматривается как вечная граница, которая возвращает нас к кантианской тематике конечности и предела. Опять же, такая позиция сегодня не редкость. Она постоянно возвращает нас к политическому лозунгу о добродетели сдержанного действия, которое препятствует утверждению негативности.

Метод Жижека состоит в том, чтобы постоянно обхаживать эти ошибки, если не обживать их. Только постоянно проходя через эти ошибки, которые повторяются снова и снова, мы можем помыслить абсолют как мышление Реального. То, что случается в этот момент, не является неким магическим решением, в котором мы наконец-то видим истину Реального. Напротив, заимствуя слова «лучшего врага» (как говорил Вернер Херцог [про Клауса Кински]) Жижека — Делеза, это момент постановки проблемы. Проблема здесь не просто отсылает к дискурсу философии. В этот момент происходит смещение, порождающее скручивание в поле философии и помещающее ее в «новую топологию» мира. Это начало выводит философию за ее собственные пределы, в тесный контакт со всеми теми культурными формами и практиками, которым посвящены лучшие интерпретации Жижека и которые привлекают наибольшее внимание критиков.

Суть, возвращаясь к метафоре Жижека как читающей машины, заключается в том, что эти моменты чтения выступают обманкой, которая маскирует механизм концептуальной работы. Так же как «личность» Жижека джентрифицирует реальную работу его мысли, обращения к культуре, часто в непристойной форме, иронически джентрифицируют читающую машину как восторженную машину проницательного или провокационного смысла. Напротив, истина этого метода состоит в том, что это всего лишь эффекты исчезающего смысла. Сама избыточность подобного чтения, его отвлекающийся и прерывающийся характер ставят нас в отношение к недостатку или отсутствию. Обнаружить тот же самый смысл означает обнаружить пустой смысл. Это не значит, что культура вторична по отношению к философии, что она просто «витрина». Скорее, неполнота философии требует постоянного дополнения культурой, которая сама нуждается в философии для оправдания своих действий. Нам достаточно обратить внимание на постоянное использование теоретических тропов и отсылок современными писателями, музыкантами, художниками, чтобы понять, что проблема современности состоит не в том, что теория оторвана от реальности, которой она навязывает себя. Обратное тоже верно. Реальность насыщена теоретическим.

Ответ Жижека в том, чтобы пройти через философию в ее наиболее «абстрактной» части, чтобы уловить этот эффект насыщения, особенно в его идеологических и политических последствиях. Это указывает на важность Делеза. Делез — это не только идеологический симптом самого успеха теории. Сам факт, что реальность является делезианской, в смысле Делеза витализма и желающего производства, требует внимания к другому Делезу: Делезу чистого события смысла³⁸. Такое расщепление Делеза изнутри создает возможность для нового начала, для новой проблемы, которая исходит из нарушения плавного перехода от философии к реальности. Это короткое замыкание, если использовать излюбленный троп Жижека, которое вновь открывает поле философии. Это та точка, в которой Жижек оказывается философом. Она же выступает моментом негативности.

«Истина» проваливается в этой точке, что требует прерывистой «рваной онтологии», которую отвергает Пиппин. Если мы предпочтем рафинированного Гегеля как движущегося в поле реальности и поглощающего все на своем пути, то мы не достигнем скандального абсолюта как прерывистого начинания и момента безумия. Топология мира есть топология «ночи мира», пустой интериорности человеческого субъекта, в которую мы пристально вглядываемся и в которой улавливаем Реальное³⁹. Таков момент негативности, разорванности субъекта, который также возникает «в» мире и который препятствует замыканию как самого субъекта, так и реальности.

Перевод с английского Дмитрия Хаустова

Spectate — TG

---

Если вы хотите помочь SPECTATE выпускать больше текстов, поддержите нас разовым донатом:

---

1. Adam S. Miller, “An Interview with Alain Badiou: ‘Universal Truths and the Question of Religion,’” Journal of Philosophy and Scripture 3, 1 (2005), 41.
2. Max Blechman, Anita Chari, and Rafeeq Hasan, “Human Rights Are the Rights of the Infinite: An Interview with Alain Badiou” (2005), Historical Materialism 20, 4 (2012), 184.
3. Geoffrey Galt Harpham, “Doing the Impossible: Slavoj Žižek and the End of Knowl­edge,” Critical Inquiry 29, 3 (Spring 2003), 459.
4. Оксана Тимофеева с симпатией реконструировала гегелевскую логику понятия; см. Oxana Timofeeva, History of Animals: An Essay on Negativity, Immanence and Freedom (Maastricht: Jan Van Eyck Academie, 2013), 71−73.
5. Badiou in Miller, Historical Materialism, 41.
6. Slavoj Žižek, “Preface: Burning the Bridges,” in The Žižek Reader, ed. Elizabeth Wright and Edmond Wright (Oxford: Blackwell, 1999), viii.
7. Jacques Lacan, The Other Side of Psychoanalysis, The Seminar of Jacques Lacan, Book XVII, trans. Russell Grigg (New York: Norton, 2007), 54.
8. Jacques Lacan, Television, ed. Joan Copjec (New York: Norton, 1990), 3.
9. Lacan, Television, 3.
10. Serge Doubrovsky, “‘The Nine of Hearts’: Fragment of a Psychoreading of La Nausée,” in Literature and Psychoanalysis, ed. Edith Kurzweil and William Phillips (New York: Columbia University Press, 1983), 379.
11. Martin Heidegger, Kant and the Problem of Metaphysics, translated with an introduc­tion by James S. Churchill (Bloomington: Indiana University Press, 1962).
12. Slavoj Žižek, Did Somebody Say Totalitarianism? Five Interventions in the (Mis)use of a Notion (London: Verso, 2001), 218.
13. Jacques Lacan, The Four Fundamental Concepts of Psycho-Analysis, trans. Alan Sheri­dan (Harmondsworth, UK: Penguin, 1977), 72.
14. Jacques­-Alain Miller quoted in Bruno Bosteels, translator’s introduction to Alain Ba­diou, Wittgenstein’s Antiphilosophy (London: Verso, 2011), 1.
15. Slavoj Žižek, The Indivisible Remainder: On Schelling and Related Matters (New York: Verso, 2007).
16. Žižek, The Indivisible Remainder, 3.
17. Žižek, The Indivisible Remainder, 8.
18. Žižek, The Indivisible Remainder, 92.
19. Žižek, The Indivisible Remainder, 42.
20. Žižek, The Indivisible Remainder, 218.
21. Jean­ Paul Sartre, Nausea, trans. Robert Baldick (London: Penguin, 1965), 186.
22. Sartre, Nausea, 183.
23. Sartre, Nausea, 182.
24. Žižek, The Indivisible Remainder, 24.
25. Žižek, The Indivisible Remainder, 52.
26. Žižek, The Indivisible Remainder, 110.
27. Slavoj Žižek, Organs without Bodies: On Deleuze and Consequences (New York: Rout­ledge, 2004), ix.
28. Jacques Derrida, Monolingualism of the Other, trans. Patrick Menash (Stanford: Stan­ford University Press, 1998), 4.
29. Giorgio Agamben, Homo Sacer: Bare Life and Sovereign Power, trans. Daniel Heller Roazen (Stanford: Stanford University Press, 1998).
30. Geoffrey Galt Harpham, “Doing the Impossible,” 468.
31. Harpham, “Doing the Impossible.”
32. Slavoj Žižek, The Parallax View (Cambridge, MA: mit Press, 2006), 144.
33. Slavoj Žižek, “Concesso non dato,” in Traversing the Fantasy: Critical Responses to Slavoj Žižek, ed. Gregg Boucher et al. (Aldershot, England: Ashgate, 2005), 219.
34. Robert Pippin, “Back to Hegel?,” Mediations 26, 1–2 (Fall 2012– Spring 2013), 10.
35. Pippin, “Back to Hegel?,” 12.
36. Pippin, “Back to Hegel?,” 24n11.
37. Žižek, The Indivisible Remainder, 110.
38. Žižek, Organs without Bodies, 21.
39. Slavoj Žižek, “The Abyss of Freedom,” in The Abyss of Freedom/The Ages of the World (Ann Arbor: University of Michigan Press, 1997), 8.