Все идеи, которые тебя привлекают, будто приходят с периферии некоторого глобального универсализма: некроманты, конспирологи, мистические анархисты, сопротивляющиеся континентальному Китаю гонконгцы-кунфуисты. Альтернативы опасные — и тем привлекательные. Какая альтернатива возможна как по отношению к универсализму, так и культурному релятивизму? 

На мой взгляд, альтернатива одна — это их объединение в фигуру «единство во множестве»: универсализм, который нерепрессивен, и релятивизм, который подразумевает единство разнообразных частей. Возможно ли такое? Ведь это «невозможная конструкция» или «регулятивная идея» по Канту, осуществимая только в спекуляции. Можно сказать, что ответ на этот вопрос дает религиозное сознание: ведь это описание Троицы или сочетание человеческой и божественной природы внутри Христа, которые, как сказано в Халкидонском символе веры, существуют «неслитно, непревращенно, неразделимо, неразлучимо». Но как это — сразу и неслитно, и неразделимо? Вот это и есть реализация принципа «единство во множестве», и представить его осуществление так же «просто», как природу Иисуса Христа. Много философов работали на грани богословия и философии, предлагая свои решения для принципа Троичности или «единства во множестве». Сергей Булгаков разработал софиологию. София — идеальный мир, идеальная тварь, которая едина и в то же время содержит в себе все индивидуальности, сохраняя все их особенности. Также София — мать-земля, космос, который нас окружает, весь мир, который должен «ософияться», прийти к своему идеальному состоянию всеединства. А еще это принцип ипостасности как «единства во множестве».

Но мы можем говорить об этом принципе и в других системах описания, на других «языках». Например, имманентизировать его еще дальше — что и сделала немецкая философия XIX века. Кант, Гегель и Маркс пытались помыслить имманентное всеединство. Для Маркса таким проектом была самореализация человечества как тотальности в ходе истории.

«Мир должен быть един и многообразен», — так можно описать кредо левых евразийцев. Лев Карсавин — главный теоретик левоевразийского проекта — был многим обязан софиологии и теории всеединства. Евразийцы имманентизировали Софию, переложили принцип ипостасности на социально-политический язык: говорить об обществе и предлагать проект переустройства мира и России. В ключевом для них понятии «идеократия» метафизический дуализм соединялся с имманентизмом, а теория Маркса — с идеями русской религиозной философии, в частности, Федорова. Это оставляло место для жизнестроительства и активной преобразовательной позиции. Кстати, сильная имманентистская составляющая — одна из причин, по которой софиологию Булгакова объявили ересью. Сейчас понятно, что наряду с левым евразийством и софиологией к подобному роду имманентизмов можно отнести и космизм. Но я, конечно, не говорю, что универсализм и релятивизм могут примириться только таким образом.

В начале прошлого века мы имели множество взглядов на будущее и лишь одну, как выяснилось, возможность отклониться от всемирной истории. Попытку сложно назвать удачной, но она точно смелая. Как ты считаешь, что пошло не так, как можно было бы сопоставить разные видения будущего и как мы можем сделать это сегодня? 

Большевики как раз не пытались отклониться, а хотели изменить общество «по-научному», то есть согласно историческим законам, выведенным Марксом. Неокантианцы, для которых проблема взаимоотношения необходимости и свободы стояла очень остро, критиковали марксизм. Например, Рудольф Штаммлер язвительно говорил, что исторические материалисты подобны людям, которые ставят своей задачей ускорить солнечное затмение. Его логика была такова: если данные о грядущем затмении точны, то оно неизбежно произойдет и без всякой помощи со стороны, а если нет, то, как ни старайся, этому не суждено случиться. Таким образом он критиковал столь важную для Маркса «научность», то есть «объективность» его построений. На первый взгляд, это логично, но прометеевская/люциферианская логика самореализации как раз предполагает, что человечество рано или поздно сознательно берет под контроль даже неизбежное. Сергей Булгаков, будучи тогда марксистом, в тексте «О закономерности социальных явлений» защищал теорию Маркса от критики Штаммлера по-другому, со стороны Канта. Правда, как выяснилось позже, Штаммлер оказался для него убедительней, и Булгаков перешел к идеализму, а потом стал православным священником. 

Возвращаясь к большевикам и советскому проекту, я считаю, что все удалось: советский социализм существовал, был довольно специфичен и влиятелен. О жертвах говорить сложно: мы не Артемида и нет таких весов, на которые можно положить все жертвы и потери. И не стоит забывать об умирающих от нищеты при капитализме «свободных» людях. Учет невозможен. 

Что делать тем, кому просто не оставили выбора, как жить и как умереть? Анархистам, эсерам, разным христианским группам.

Что касается принципа социальной репрессивности как такового, то он был неизбежен — не только потому, что это была эпоха политического модернизма, но еще и потому, что имманентизация принципа «единство во множестве», которая была заявлена Марксом и его последователями, в индустриальную эпоху работала иначе. Во-первых, множество понималось скорее статистически, то есть предикат «разнообразие» был для множества необязательным. Во-вторых, сама имманентизация этого принципа привела к тому, что в обществе одновременно нарастал антагонизм и усиливалась авторитарность для соблюдения принципа единства. И нарастание противоречий нужно было как-то решать. Маркс и большевики решали его радикально имманентно — за счет классовой борьбы и диктатуры пролетариата. Так «разнообразие» было отсечено — появился человек массовый. Сергей Булгаков быстро понял, что это грозит репрессивными социальными режимами. Он ясно говорил об этом, открыто критикуя большевиков за религию «человекобожия», а немецкую мысль — в целом за имманентизм. Ленин, еще помня Булгакова как марксиста, лично распорядился выслать его на «философском пароходе» за границу.

Если мы о говорим о воззрениях Маркса, то он все-таки видел эту статистическую проблему уже в самом капитале, обобщающие функции которого общество должно перехватить в какой-то момент, чтобы остановить расчеловечивание. Маркс — дитя своего века и должен был доказать научность своего метода, объективность. Ведь как раз в это время статистика становится важным методом для социальных наук. Тогда же, вместе с научной социологией, возникает и расизм, и либерализм. Джон Стюарт Милль, который был довольно прогрессивным либералом и крупным чиновником в Индии, считал, что нет ничего плохого в том, чтобы тиранически образовывать варваров.

Ник Ланд предлагает другой вариант реализации спекулятивного принципа «единство во множестве», поддерживая идеи Молдбага о лоскутной политическое системе. Согласно ему, капитализм в пределе разрушает национальные и интернациональные границы, образуя множество политических субъектов или «лоскутов»: одно — для каннибалов, другое — для ЛГБТ, третье — для поклонников Путина и т. д. И единственное право, которым ты обладаешь — право отказаться от гражданства и перейти в другую юрисдикцию. Это решение проблемы «единства во множестве» зеркально противоположно большевистскому. Здесь капитализм понимается как чистый и спекулятивный принцип, как захват настоящего будущим. Это своеобразное прочтение принципа трансцендентальности. Ланд выходит за пределы философии Маркса, где капитализм — лишь один из этапов в утверждении тотальности, и провозглашает его трансисторичным явлением, «внешним» (outside), существующим за пределами человеческого и трансформирующим последнее. Впрочем, фигуры «Внешнего» у Ланда постоянно меняются, помимо капитализма были и другие.

Но если мы принимаем сторону корпораций, больших институций, то мы оказываемся на стороне дегуманизации, большой машины из будущего, которая захватывает настоящее. Как этому противостоять и можно ли это сделать? 

С точки зрения больших институций любые самоорганизации — это наивный идеализм (который они, безусловно, очень любят). При этом сейчас как раз такой момент, когда все зависит от больших институций, а реальный горизонт самоорганизаций — быть увиденными или самим стать институцией. Но если мы признаем, что только крупные институции — «реальная сила», это не значит, что мы обязательно встаем на их сторону. Нет, мы действуем как диагносты. Капитализм — по Марксу — не только должен быть преодолен, но и исторически необходим. Машинное производство возникло, чтобы создать массового человека, а мастеровой превратился в коллективного пролетария. Человек неизбежно дегуманизируется в этом процессе. 

Что происходит с искусством сегодня? Каким ты видишь искусство после конца искусства? 

То же самое, что и в социальной сфере — нарастание противоречий и антагонизмов при одновременном увеличении авторитарности. Маркс описал это в «Капитале», в главе «Разделение труда и мануфактура», противопоставив разделение труда в обществе и на мануфактуре. Первое как бы случается «само собой» в социальных антагонизмах и конкуренции, без единой власти и единой воли. Напротив, разделение труда на мануфактуре происходит под контролем капиталиста и очень репрессивно. Оба эти разделения усиливают друг друга: в обществе растет социальный антагонизм и конкуренция, а на капиталистических предприятиях, например, на фабриках или, как мы бы сейчас сказали, в корпорациях, растет авторитаризм. Почему так происходит? Общество устроено как множество конкурирующих единиц, основано на разнонаправленных либеральных принципах частной собственности и свободы. Но чтобы выдерживать эту конкуренцию, отдельным игрокам, например, корпорациям, нужно становиться все более и более эффективными. Для этого они выжимают из своих работников все. При этом свобода и собственность святы: ты продал мне свой труд и в рамках договора я получу от тебя все причитающееся, я уважаю твое право продавать свой труд, а ты уважай мое право им пользоваться. Маркс прекрасно понимал, что имманентное осуществление принципа «единство во множестве» ведет одновременно к растущим социальным конфликтам и росту авторитарности власти. Если посмотреть на современность, это зашло еще дальше. Мир колотит от яростных общественных антагонизмов, и в то же время он уже превратился в набор авторитарных режимов, использующих риторику идентичности и национализма для консолидации своих обществ: США, Китай, Индия, Великобритания, Россия. И этот процесс будет только нарастать.

В искусстве происходит ровно то же самое: одновременно растет социальный антагонизм (можно посмотреть хотя бы на дискуссию вокруг «Немосквы» и «Ненавсегда. 1968–1985»), а между тем власть институций только прирастает. Крупные институции решают все больше, их стиль производства искусства очень закрытый и авторитарный. И эта тенденция только усиливается, что бы ни провозглашалось публично. Критика из художественных «низов» работает не как ослабление власти этих институций, а как критика отдельных решений и персоналий, возможно, как социальный лифт. Самоорганизация, которая была утопической и модной игрушкой арт-мира в эпоху демонтажа советского проекта, по инерции вызывает лишь вялые эмоции. Самое большее, что может сделать самоорганизация — это либо превратиться в небольшую институцию, как, например, галерея «Электрозавод», либо дать старт персональным карьерам своих участников, как произошло с основательницами ресурса aroundart.org, которые довольно быстро оказались в номинантах премий и в числе работников серьезных институций. И, наверное, это хорошо. Нам всем надо избавляться от ненужного и часто вредного избыточного идеализма, особенно если действительно хочется что-то изменить в мире. Ведь наивный идеализм может быть идиотизмом, а неискренний противен. Но, как мы знаем, размахивание флагом утопий в арт-мире нередко является вполне прагматической практикой. С другой стороны, обществу всегда нужны мечты, проекты и альтернативы.

Видео генерала Петрова имеют такой же вес, что и искусство профессиональных и непрофессиональных художников? Что нам делать с мемами?

Нет. В проекте для Уральской биеннале, где я показывал видео генерала Петрова, инсталляция выглядела как кураторская работа, но только на первый взгляд: если присмотреться, искусством был объявлен сам нарратив, сложенный из разнородных культурных артефактов. Именно концептуальная игра между работой куратора и художника в логике реди-мейда в широком поле культуры и выводит эту работу в поле искусства. В этом вопросе стоит различать искусство в широком смысле: видео генерала Петрова, самодеятельные художники, театр, кино и многое другое — и искусство в узком смысле как работу с определенными значимыми именно для современного искусства вопросами. Это разделение сохраняется где-то глубоко и очень ясно ощущается на определенном уровне. Хотя институции заинтересованы в постоянном расширении поля искусства до полного растворения в культуре, и нам кажется, что барьеры программно размываются, но на самом деле они неизменны. Относительно мемов ситуация такая же: они — часть искусства в широком смысле и очень-очень редко, наверное, почти никогда — в узком.

Есть художники, которые работают с какой-то одной очень специфической темой, а у тебя, наоборот, отдельной темы нет. Почему ты картируешь, изучаешь и собираешь в цепи-связи то, что, казалось бы, одиноко, забыто и маргинально?

Я работаю с теоретическими фикциями или, говоря проще, со странными теориями, рассматривая их в качестве действующих акторов, которые рождаются, развиваются, живут, меняют что-то и меняются сами. С их формальными признаками, с их цельностью, судьбой, красотой. Да, на теории можно смотреть эстетически и формально. Метагеография, левое евразийство, психогеофизика, антропоцен, Великая Тартария, традиционализм, религиозные либертарии, марксизм, софиология… Этот подход, кстати, как раз в духе последней, где грани между знанием, эстетикой и практикой не существует.

Что касается маргинальности, меня всегда интересует другая точка зрения на предмет. Если у теории или мировоззрения есть оппоненты, то они ведь на чем-то базируются, правильно? Мне всегда было интересно погружение в различные миры, их внутреннюю логику. Можно назвать это мир-языковой игрой в смысле Витгенштейна: каждый из этих языков по-своему описывает мир, а значит, создает его, позволяет «войти» в него через логику и язык.

Кем ты себя видишь в этой ситуации — художником-куратором-исследователем или, может быть, географом? Что тебя в этой позиции привлекает?

Последние пару лет я использую такую формулировку в своей биографии: «Николай Смирнов работает как художник, куратор, географ и исследователь с теоретическими фикциями касательно пространственных практик и репрезентаций пространства в искусстве, науке, музейной практике и повседневности. Его деятельность выражается в анализе и воплощении комплексных нарративов в форме текстов, выставочных диспозитивов или фильмов». 

Видишь, здесь не сказано, что я художник или географ, лишь значится, что «Николай Смирнов работает как художник и географ». Дальше указан объект моей работы — теоретические фикции, и этот пункт уточнен — «касательно пространственных практик и репрезентаций пространства…». Это моя географическая установка и акцент на пространстве. А дальше перечислены формы моей работы: текст, выставка и видео. По сути, все они текст-based или нарратив-based. Я довольно долго на практике оттачивал эту формулировку — вроде того, как работают с Символом веры и другими христианскими догматами, где важен каждый нюанс и каждое слово прессованной информации, — и на сегодняшний день она меня устраивает.

Поговорим о географии. Насколько важно отвечать на вопрос: «Где мы?», что это за вопрос сегодня? И когда национализм утратил свою монолитность — впрочем, как и любая другая идеология?

Как географ я всегда задаю себе этот вопрос, и от ответа на него зависит, какие смыслы и процессы разворачиваются вокруг меня и во мне самом, — а это, очевидно, очень важный момент. Это вопрос связи смыслов и территории. Несмотря на всю справедливую критику территориальной идентичности, она по-прежнему существует, как существует условный Вася в своих отличиях от условной Дианы. Пытаясь учесть упомянутую критику, я мыслю территориальную идентичность в понятиях ассамбляжа (по Делезу) или ансамбля (по Лефевру) —  как некий более-менее распознаваемый и более-менее устойчивый порядок («клише» в терминах Делеза), но не фиксированный раз и навсегда, а постоянно меняющийся, вступающий в новые отношения как внутри, так и снаружи. Такая установка, с одной стороны, исключает эссенциализм, а с другой — не дает закрыть глаза на очевидные вещи, например, на такие, как реальное существование идентичностей. Национализм — серьезная и до сих пор действующая в мире сила, разрываемая в разные стороны: и влево, и вправо.

Рано или поздно мы сталкиваемся с разного рода националистически-территориальным прочтением любого утопического проекта: если считать Америку первой реализованной утопией, то мы должны упомянуть палеоконсерватизм, если говорим об СССР, то нельзя не коснуться НБП. Что нам делать с утопией, которая на практике очерчена в локальных границах, по сути, становясь новой формой национализма для части населения?

Утопия — это прежде всего остров. И нужно постоянно помнить об этой генеалогии, даже когда мы говорим о предельно всемирных формах, которые, на первый взгляд, отрицают принцип территориальности. Островное мышление, или инсуляризм, предполагает, что остров существует отдельно от окружающего пространства. Но каков предел этой исключительности? Во-первых, стремление спастись, а во-вторых, переждав бурю, переделать весь мир по своему образцу. Именно поэтому «островное мышление» неотделимо от колониальной экспансии и эсхатологических воззрений, где спасение связано с трансформацией мира. Остров —  империя в зачатке, куколка-хризалида будущей мировой трансформации. Неслучайно архетип всего несологического (островного) воображения — Атлантида Платона — нераздельно соединяет Утопию, Империю и Остров. Анализ несологического воображения здорово проделал кипрский исследователь Антонис Баласопулос (Antonis Balasopoulos), который предложил, кстати, еще одну «странную» теорию — несологию.

Эти аналитические интуиции подтверждаются, в частности, проектом левых евразийцев, которые очень изящно совместили глобальное и относительное, всемирность и территориальную идентичность. Они заявили, что соборный или всемирный социализм — это частное дело одной территориальной общности — России-Евразии, и в процессе осуществления оно становится общим, соборным. И эта нерепрессивная всеобщность противопоставляется уравнительной глобализации и раскалыванию единства на «хорошее» и «плохое». Это раскалывание свойственно всему религиозно-философскому модерну в России: у Алексея Хомякова этот раскол концептуализирован как «соборность» и «католичность». 

Не приходим ли мы к религиозному синкретизму, диктующему экономический уклад или, наоборот, к экономике, диктующей религиозный и идеологический уклады? Да и современный капитализм — явление в целом синкретическое с идеологической точки зрения. Чем отличается то, о чем ты говоришь, от рыночной множественности — кроме социально ориентированной экономики, конечно?

Иррациональные практики, которые капитализм использует в тренингах, на самом деле никакие не иррациональные. Нужно разделять вещи, которые во многом случайно исторически сплелись вместе, например, понятия магии и чуда, иррационального и нерационального, секулярного и прогрессивного. Очевидно, что либеральный проект, секуляризация, рационализм и «прогрессивные ценности» относятся к одному конгломерату идей. Все эти составляющие кажутся неотделимыми друг от друга, но так стало сравнительно недавно — в эпоху Просвещения. Исследователи религии обычно разделяют мистические движения на рациональные и иррациональные. К примеру, Лев Толстой создал религиозное, но при этом абсолютно рациональное движение. Квакеры и весь протестантизм — это тоже рациональная религиозность, стремящаяся найти способ существования, который приведет к Царству Божьему. То есть религиозность или мистицизм не обязательно иррациональны — и наоборот. В современных корпоративных тренингах участники иногда устраивают обряд сигилизации: чертят особые знаки (сигилы), пытаясь реализовать свои желания. Вроде бы это привлечение магии, не известных человеку сил, но сам по себе жест и вся процедура вполне рациональны и прекрасно вписываются в технократическую и прагматическую логику.

Ты работаешь с мистицизмом, философией, наукой и искусством — впрочем, как они с другом соотносятся? Исключает ли одно все остальное? Или возможны гибриды? Что нам делать в этом случае с идеалом просвещения? 

Ничто одно не исключает ничто другое. Я согласен с Владимиром Соловьевым, что человечество должно стремиться ко всеединству. Он говорил о единстве науки, искусства и практической жизни, то есть знания, эстетики и праксиса. Преодоление междисциплинарных границ — достойная и в каком-то смысле неизбежная задача.

Нужно исследовать генеалогии явлений, пытаться разобрать их с другой стороны. Многие из гуманистов эпохи Возрождения были алхимиками, переводили герметические и гностические трактаты на европейские языки. Пико делла Мирандола, Марсилио Фичино, Джордано Бруно… Как недавно выяснилось, Ньютон всю жизнь занимался алхимией! Эти контрасты могут смутить только того, кто некритически разделяет идеологическую установку о неразделимости секулярного и прогрессивного. Что такое алхимия или натуральная магия? Попытка найти в окружающем мире такие силы, которые сделают человека более могущественным. В этом смысле магия и алхимия противоположны чуду, как имманентные и рациональные системы знания противоположны трансцендентному дуализму. Любой ярый позитивист и атеист не будет спорить, что в природе существует масса неоткрытых физических сил, которые можно обобщить как «демоническое», «магическое» или как-то иначе.

Рациональное мышление просвещения, машинный век и индустриальная революция напрямую вышли из алхимических устремлений гуманистов Возрождения. Это единая цепочка, которая ведет человека к могуществу и овладению силами этого мира. Алхимики называли себя artist или philosopher, а трансфигурация сознания в Великом Делании была неотделима от трансмутации вещества. Не здесь ли корни концептуального взгляда на художника как философа? Во всяком случае, когда я смотрю, например, на opus magnum Джеймса Таррелла — кратер Роден — и на него самого с бородой и в шляпе, я понимаю: вот настоящий современный алхимик!

Над чем работаешь сейчас? 

Написал эссе-выставку «Фонд религиозных либертариев» для Рижской биеннале. Жаль, что из-за COVID-19 она не в полной мере реализована как инсталляция. С другой стороны, форма онлайн-эссе, кажется, более органична новому состоянию мира. 

Последние несколько месяцев работал над эссе о «религиозном имманентизме» в России. Если коротко, то религиозный материализм, или религиозный имманентизм — это такой синкретический комплекс верований и взглядов, который, с одной стороны, переносит внимание с «того» мира на «этот», делает окружающий нас мир важным, точкой приложения сил, а с другой стороны, не исключает религиозность и духовность в широком смысле. Для России это очень логично: народная вера с большой долей анимизма, русская религиозная философия («религиозный материализм» Владимира Соловьева), софиология и марксизм.

Пользуясь этой возможностью, подступился к «Капиталу» Маркса: с удовольствием штудирую, в том числе с помощью лекций Дэвида Харви. Марксизм сам по себе — это радикально-секулярный имманентизм, на который, тем не менее, можно смотреть и как на определенную «религиозность» (в значении религии как того, что связывает сознание с причиной и движущей силой мира, от латинского слова religare — связывать). Сергей Булгаков довольно убедительно это делал в своей работе «Карл Маркс как религиозный тип». Он называл философию Фейербаха и убеждение Маркса в том, что человечество в истории движется по пути Selbstbetätigung (самоосуществление, самореализация), «религией человекобожия». Мне хочется посмотреть на самоосуществление человечества через язык алхимии как на социальную алхимию. Письмо самого Маркса только помогает: оборотни, алхимическая реторта обмена и т. д. Также интересно рассмотреть связь его мысли с герметической традицией, гностицизмом и немецкими мистиками, в частности через Гегеля. На эти связи указывал, например, Сирил Смит (Cyril Smith). Я знаю предостережение Дэвида Харви об опасности восприятия алхимии и мистики в языке Маркса буквально, но здесь нужно говорить об «алхимии» как об имманентной системе праксиса, неотделимой от знания, направленной на увеличения могущества человека с помощью сил этого мира, во время своего исторического становления. Параллельно я смотрю потрясающее аниме «Стальной алхимик», и там связь между алхимией, технологией, процессом самореализации человека и возрастанием его могущества довольно очевидна. Надеюсь, что скоро эссе выйдет параллельно на русском и английском.

Сейчас готовлю эссе о геоутопическом и геоэсхатологическом воображении на Кубани и Тамани, а также выставку «Таманский декамерон» вместе с Сергеем Куликовым. С удовольствием погрузился в местный контекст, который просто переполнен различными коммунами, артелями, общинами. Наконец-то познакомился и подружился с арт-группировкой «ЗИП»: мы много обсуждаем казаков-некрасовцев, дольмены и коммуны, путешествовали вместе. Рад, что мы вместе делаем выставку. Думаю, они настоящие «гении места» и медиумы местного коммунально-фронтирного контекста: сами живут коммуной, и вся их практика крутится вокруг этого. Также у меня были прекрасные встречи с Володей Мигачевым, Алиной Десятниченко, Виктором Пономаренко. Именно за это я люблю исследовательские поездки — появляется много новых друзей, знакомств и идей.

В следующем году буду делать проект для финской институции Frame, она занимается в том числе павильоном Финляндии для Венецианской биеннале. Тема моего проекта — «Евразийская алхимия» (Eurasian Alchemy). В нем я хочу посмотреть на процессы геокультурной и геополитической индивидуации через призму и язык алхимии — как на трансмутацию вещества, неотделимую от трансфигурации сознания. Евразия здесь выступает в качестве гигантской алхимической реторты, в которой все эти процессы происходят. Надеюсь, что коронавирус мне не помешает.

Беседовал Иван Стрельцов