Париж, 15‑й округ, весна 1925

Хана причесывается в туалете перед зеркалом. Она рассматривает свое тело, скрытое под туникой и широкой юбкой. Рядом подкрашиваются женщины, обмениваются тюбиками ультрастойкой губной помады. Взгляд Ханы скользит по их тонким, как паутинка, платьям, по блесткам, бахроме и пайеткам — зеленоватым, оранжевым или лиловым. Некоторые решились надеть галстуки-обманки, платья с голой спиной. Губы у них в ярко-красной помаде, глаза подведены, а кожа источает пьянящие ароматы.

Сегодня Монпарнас веселится — сегодня «Негритянский бал». Конец слезам и кадишу. И Хана поддается всеобщему ликованию. Эта ночь на танцполе будет долгой. Хана собирается отплясывать до упаду под неистовые ритмы карибской музыки.

Припудрив нос, она возвращается в зал со светильниками в виде африканских масок и направляется к барной стойке, к друзьям. Сутин танцует с искрящейся весельем Кики, ее брови выкрашены в ярко-желтый цвет в тон платью.

Хана здоровается с Фужитой и красавицей Юки, удивляется, завидев двух американок — подруг писательницы и светской львицы Натали Барни, которую она изваяла в 1920‑м: обычно они просиживают вечера в «Динго» на улице Деламбр. Долговязые худышки томно танцуют бедро к бедру под похотливыми взглядами подпирающих стену одиночек. Средь бела дня лесбиянки обычно ведут себя скромно, но с наступлением темноты раскрепощаются. Темп замедляется, грохот ударных сменяется рыданиями саксофона, и две женщины, тесно обнявшись, раскачиваются в парах рома.

Хану толкают в толпе, она переходит из объятий в объятия. Внезапно свет гаснет, и распорядитель объявляет о прибытии самой красивой танцовщицы Парижа. Толпа реагирует долгим восхищенным «ах!». Женщины рядом с Ханой раздеваются. Некоторые ласкают друг дружку, и мужчины следуют их примеру. Глаза блестят в темноте. Тела трутся о тела, языки ищут друг друга, губы соприкасаются.

— Да здравствует коко! — вопит Кики, передразнивая безудержно тискающихся вокруг нее. — У кого есть коко для королевы Кики?

Она повторяет эту фразу на все лады, громче и громче, под общий смех.

Соло кларнета возвещает явление танцовщицы. У нее кошачья повадка и выворотная походка балерины, она неспешно выбрасывает одну за другой длинные голые ноги. В ярком свете прожекторов блестят ее натертые маслом бедра и икры. На запястьях и на лодыжках у нее десятки золоченых браслетов, звенящих при каждом движении, на шее три длинные нити жемчуга. Она практически обнажена, если не считать трех скорлупок, прикрывающих груди и лоно. Хана в  плену  у  собственного  тела.  Обычно  она пьет совсем мало, но сейчас, пожалуй, пьяна, и это приятное состояние. Она смотрит в свой бокал, где танцуют кубики льда. Ей тоже хочется танцевать — с мужчинами или женщинами. Желать — и тех и других. Быть желанной. Давно она не испытывала ничего подобного.

И вот она устремляется в толпу и чувствует, как чьи-то руки прикасаются к ней, обнимают за талию, за плечи, привлекают к себе.  Все  сильнее  кружится голова. Но чьи это прикосновения? Что за мужчины и женщины смотрят на нее в упор, улыбаются ей впотьмах? Лица неразличимы, она видит только блестящие глаза и белеющие зубы. Хана танцует с одним, с другим и чувствует их дыхание в вырезе платья. Пахнет потом. Влажная рубашка, горячая кожа вплотную к ее коже. Чья-то рука проскальзывает под тунику, гладит ее спину, задерживается на бедрах. Какая мягкая ладонь — неужели женская?

Внезапно все  прекращается. Незнакомый  мужчина резко привлекает ее к себе, вырывает из этой алчущей толпы и тянет за собой.

2

В иные ночи Хана спит не одна. Но с кем делит она постель? Ходят слухи, что объятия женщин ее привлекают не меньше, чем мужские, что лепит она теперь только женщин и одними женщинами себя окружает. По всему выходит, что она бисексуальна, но доказательств этому нет, ни одно письмо не подтверждает. Когда близкие ее об этом спрашивают, она уходит от ответа, говорит нечто неопределенное.

Ночами Хана предается мимолетным удовольствиям, скоротечным утехам, в которых никогда не признается при свете дня. Такую свободу она может себе позволить лишь в ночи, подальше от сплетен и посторонних глаз. Ведь чем ярче она блистает, тем больше о ней говорят.

*

Близкие рады за Хану и воодушевленно ее поздравляют. «Я счастлив, что это лето подарило вам дивный цветок, который  не  увянет», — пишет ей 19 августа старый друг Пьер Альбер-Биро; он всегда находит уместные слова.

Несколько месяцев спустя, 7 апреля 1926 года, Хана и ее сын получают французское гражданство. В этом же году она участвует в Осеннем салоне.

Я представляю себе, как гордится она своими новыми документами и регалиями, как приятно ей читать публикации в прессе, видеть свое имя в Vogue*¹, листать книгу Эдуара де Курьера о себе, вышедшую в издательстве Gallimar в 1927 году. А какая радость — получать десятки писем от родных с поздравлениями! Все это словно яркое, ослепительное солнце для ее глаз, давно привыкших к темноте. Это слава.

Ее восхваляют со всех сторон. Славословящие и не подозревают, что означает для нее успех. Да, признали художницу, но еще и еврейку из России, непривлекательную женщину, вдову, в одиночку воспитывающую сына. Наградили воительницу, которая пробилась благодаря своим золотым рукам. Увенчали лаврами ту, что в двадцать два года решилась сбежать из Палестины в Париж, чтобы воплотить свою мечту. Что ею двигало — мужество или безрассудство? Неважно. Сейчас она вознаграждена за все. Хану неотступно преследует это слово — амазонка. Вот кем она стала. Вошла в круг амазонок.

Четыре этих слога завораживают Хану. Так называется ее новая семья, куда она вошла еще в начале двадцатых. Группа женщин, которые, как и она, привыкли сами распоряжаться своей жизнью. Некоторые из них живут с женщинами, другие спят и с женщинами, и с мужчинами, иные одеваются как мужчины, ломая стереотипы женственности. Внутри этого привилегированного клана Хана может себе позволить быть собой.

Увековечивая амазонок в камне и в дереве, Хана выражает свою позицию. Феминизм Ханы, если можно о нем говорить, — это феминизм безмолвный, раскрывающийся лишь в череде выполненных ею портретов: 1920 — Натали Барни, 1921 — Клод Каон, фотограф, писательница, поэт, 1923 — Ромейн Брукс, художница, 1931 — Эйр де Ланукс, художница, пи- сательница, дизайнер, 1934 — Анаис Нин, писательница, 1939 — Жермен Малатер-Селье, медсестра, феминистка, пацифистка… Год от года удлиняется перечень запечатленных ею женщин. И выбраны модели не случайно: их объединяет стремление к свободе и женственности в любых проявлениях.

Каждая из амазонок дарит Хане частицу себя. Хана проникается их борьбой, познает благодаря им ту свободу, о которой всегда мечтала. Но органична ли для нее роль свободной женщины, которую она пытается играть? Похоже, не вполне. Есть вещи, которых она не приемлет. Не в пример своим новым подругам — Клод Каон, Ромейн Брукс, Натали Барни — она не смогла бы жить с женщиной, даже если бы захотела. Ее пробуждение только начинается.

Пока же она счастлива войти в число тех, кого мисс Барни зовет на свои знаменитые пятницы. О вечеринках, которые та устраивает к концу недели у себя в Храме дружбы² на улице Жакоб, 20 и на которые может собираться до сотни гостей, гудит вся округа. По пятницам у дома паркуется вереница роскошных авто. Соседи с нетерпением ждут, когда Берта, горничная мисс Барни, выйдет с подносом и станет угощать прибывающих пирожными и сандвичами. Перед каждой вечеринкой Берта удостоверяется, что Храм дружбы готов принять гостей. Увенчанный небольшим куполом центральный зал вмещает человек десять. Мебели внутри немного. Кровать, украшенная золочеными  лебедиными  клювами,  камин и несколько стульев.

Об этих празднествах Лиана де Пужи, бывшая возлюбленная Натали Барни, напишет много лет спустя в своих «Голубых тетрадях»: 

«Мы пылко восставали против женской участи, но прежде всего были поборницами чувственности и разума, в некотором роде поэтами, со множеством иллюзий и фантазий. Нам нравились длинные волосы и красивые груди, изнеженность и изысканность, шарм и грация, а вот женщины-мальчики — не особенно»³.

В уютных гостиных мисс Барни Хана явно чувствует себя в безопасности. Пусть она не светская женщина, но ей здесь спокойно. В Храме дружбы никто не спрашивает, предпочитает ли она мужчин или женщин, никто не вторгается в ее личную жизнь. Улица Жакоб — кокон, замкнутое пространство, где женщины могут позволить себе то, что общество осуждает. Здесь Хана сбрасывает маску.

Благодарим издательство «Книжники» за любезно предоставленный препринт.

Spectate — TG

Если вы хотите помочь SPECTATE выпускать больше текстов, поддержите нас разовым донатом:

1. Хане Орловой посвящена хвалебная статья в номере за декабрь 1926-го.
2. В 1909 году Натали Барни купила маленький храм в классическом стиле, построенный в начале XIX века, и примыкающий к нему сад. Здесь она организовала литературный салон, чья популярность в кругах творческой богемы длилась десятилетиями.
3. Лиана де Пужи «Мои голубые тетради» (Plon , 1977).