На последней стадии своего «освобождения» через сети, экраны и технологии современный индивид превращается во фрактальный субъект — бесконечно делимый и одновременно неделимый, замкнутый на себя и приговоренный к самоидентификации. В некотором смысле это совершенный субъект, субъект без другого, и его индивидуализация не противоречит массовости¹.

Жан Бодрийяр

Мы живем в эпоху вымирания сетей. Небольшие масштабы больше не имеют значения. Недостаток ясных целей и интереса со стороны иных лентяев из сетевого сообщества убил эту милую конструкцию. А платформы добили. «Крах централизованной власти, который пророчили в 2000‑х годах, так и не произошел, — отмечает Кейд Диэм, — централизованные игроки перехитрили реформаторов, оградив себя и свои собственные экосистемы от контроля. Медиаконгломераты 2020‑х превосходят свои аналоги образца 1999-го, а инновации, связанные с децентрализованной инфраструктурой, были взяты на вооружение победителями, установившими монополию»². Должны ли мы возродить эту организационную модель, запустив сетевой ренессанс, или отказаться от нее и двигаться дальше? Все только и говорят о децентрализации, но никто больше не видит в распределенных структурах решения бардака, порожденного социальными медиа. Что же случилось?

Распределенные сети исчезли из нашего лексикона. Попробуйте поискать термин network в таких книгах, как Капитализм платформ Ника Срничека, Стек Бенджамина Браттона или Эпоха надзорного капитализма Шошаны Зубофф, и вы обнаружите, что он не встречается там ни разу. Даже в активистской литературе им теперь почти не пользуются. «Теория сетей», о которой писали математики и социологи, не развивается уже больше десятилетия. Левые даже не попытались взять эту концепцию на вооружение. Этим занималось разве что «глобальное гражданское общество», то есть ограниченный круг НКО, пытавшихся применить понятие «сетевого общества» Мануэля Кастельса, чтобы примкнуть к институциональной политике на транснациональном уровне. Но распределение власти через сети так и осталось только мечтой. Ценность горизонтальных иерархий, о которых особенно много говорили сторонники идеи «сеть — это сообщение», уступила системе платформ, выстроенной вокруг «инфлюэнсеров» и пассивно-агрессивных, ни к чему не ведущих отношений «фолловинга». Перераспределения благосостояния и власти не случилось — вместо этого мы продолжаем общаться в «сети» под пристальным откалиброванным взглядом алгоритмов.

В эпоху субъекта без цели исчезает невидимый «андеграунд». Построение сетевых структур вместо разрушающихся институций — церкви, сельской общины, профсоюзов, партий — было популярной тактикой сразу после Холодной войны. В то время в сомнительных конторах типа RAND о сетевых сообществах говорили как о шпионской технологии, позволяющей внедряться и вести подрывную работу изнутри государств- изгоев или организаций, рассматриваемых как угроза американскому мировому порядку. В 1980‑е в банковской сфере появились «финансовые сети», за этим последовала интернет-демократизация. Но тридцать лет спустя «сети», похоже, пришли к состоянию gesunkenes Kulturgut³, идея была выхолощена для массового употребления. Что убило сети? Их имманентная «открытость» и неформальность или же отсутствие коллективной воли делать что-либо, кроме как тыкать в кликбейтные заголовки?

Никогда прежде сети не были настолько полны и не казались одновременно настолько пустыми. Писатель Ромен Дийе пишет, что понятие «социальная сеть» (social network) утратило смысл. Сети были убиты неутолимым желанием френдить больше и больше людей, «которых вы можете знать». Чем больше, тем лучше — таков капиталистический императив постоянного роста. В логике соцсетей рост количества френдов аналогичен увеличению охвата рынка. Однако с массовой индивидуализацией культа личности приходит печальное ощущение пустоты. «Одно дело — что вы с кем-то знакомы, другое — есть ли вам о чем поговорить». Он приходит к выводу, что понятие широких сетей социальных связей с элементом трансляции умерла. «В совокупности на разных платформах у вас могут быть десятки, сотни, даже тысячи друзей и подписчиков. Но эти многолюдные пространства еще никогда не казались такими пустыми»⁴.

Технологические компании сделают что угодно, чтобы расти и выливать всё больше рекламы на пользователей, не гнушаясь и «темными паттернами» (dark pattern designs)⁵. Что же в итоге? «По мере роста социальных медиа их содержание превращается в мусор». Диагноз точный — но каково лечение? Дийе не политизирует вопрос и не предлагает разрушать монополии, создавая взамен платформам новые и более осмысленные инструменты; вместо того он обращается к банальному цифровому детоксу. «Уберите телефон в карман и заведите беседу, — советует он. — Может быть, вы проговорите несколько часов, забыв о красных точках над иконками приложений». Возможно ли заново вообразить социальное и не винить себя за слабость и зависимость? Возможно ли возродить в какой-то мере потенциал сетей?

От платформы к сети?

Возможное объяснение упадка сетей — рост платформ. Четвертая и заключительная часть труда Кэролайн Левин о формах довольно неожиданно посвящена сети. Оставляя за скобками «короткое лето интернета» в 1997 году и последовавший за этим «бум доткомов», как и суровую реальность нынешнего капитализма платформ, этот несвоевременный эстетический трактат в 2015 году предложил свежий взгляд на потенциал сетевых структур. Левин восхваляет их способность к преодолению границ институций и каузальности в пользу связанности, взаимодействия и текучести.

Левин противопоставляет централизованные и распределенные сети наборам локальных сетевых кластеров, в которых смычки между небольшими группами узлов зачастую нарушены или отсутствуют. Проблема для Левин состоит не в том, что сеть сложно организовать, а в том, что сетей слишком много, и все они существуют одновременно и каждая по собственной логике, пересекаются и сталкиваются между собой. Что происходит, когда одновременно «существует слишком много паттернов организации, ни один из которых не является доминирующим»⁶? Хаотичность сетей раздражает и препятствует цельности. Сети объединяют, но мешают. Они «работают» из-за своего вторичного статуса. Как только сети активны, мы уже не можем постичь их тотальность.

Сложность сетей устрашает, мешает адекватно их понять. И когда они усложняются до предела, ситуация меняется, и в дело вступают платформы. Платформы привлекают пользователей совершенно очевидным способом. Когда пользователи оказываются внутри их стен, сетевая вольница заканчивается. Платформы устраняют неоднозначность и открытость сетевых структур. Они устраняют путаницу и замутненность и приносят вместо них ясность и комфорт. Операторы платформ достигают прозрачности; пользователи платформ удовлетворены. Простые радости прошлого позади, очарование их малых форм испарилось. Платформеры наконец-то чувствуют себя в безопасности, они больше не в бегах, больше не притворяются, будто прячутся от сильных мира сего. Мечта быть главным побеждает.

В поисках сети

Куда исчезла идея сети? Не стоит ли изучить отпечатки и следы на месте происшествия в поисках улик, которые приведут нас к этой некогда перспективной концепции? Для этого расследования я отправился в путешествие по разным континентам, чтобы узнать, как коллеги-активисты, художники и исследователи оценивают сегодняшнее плачевное положение сетей.

Я начал с нидерландской критикессы постцифрового искусства Надин Рустенбург, которая полагает, что для миллениалов и зумеров сети — это данность. «Это основополагающая структура, больше не имеющая четкой формы. Все соединены со всеми и всё со всем, промежутков между узлами больше нет. Взрывной рост дал результатом пустоту: сеть стала гиперобъектом, слишком большим и сложным, чтобы его было возможно понять. Смысл потерялся в осмысленности, и мы отчаянно ищем точку отсчета, тот узел, который заново нас объединит. Этим объясняется популярность цифрового детокса, практик осознанности и медитации»⁷.

Надин предложила мне связаться с Дженни Оделл, авторкой книги Как ничего не делать (How to Do Nothing). Оделл написала мне: «Кое-что не изменилось: нам по-прежнему необходим контекст для того, чтобы слова и действия были осмысленны. Есть огромная разница между тем, чтобы 1) говорить в группе людей, которые вас знают и которые собрались (физически или онлайн) ради конкретной цели, и 2) говорить в безымянную пустоту, укладывая мысли в выражения, которые привлекут внимание людей, не знакомых ни с вами, ни с контекстом того, о чем вы говорите. В видеочатах и в живых встречах бывает удивительно то, как слова превращаются в дела в атмосфере взаимного уважения. В социальных медиа из-за снятия контекста такие вещи изначально невозможны по определению»⁸.

Оделл считает, что об идее децентрализованной федерации нельзя забывать и что следует ее отстаивать, поскольку «эта модель сохраняет те аспекты социального, которые наиболее важны для отдельных людей и групп. Если посмотреть на историю активизма, можно видеть, что децентрализованные формы возникали там регулярно. Плотность узлов позволяет строить подлинные отношения между людьми, а связи между узлами позволяют быстро обмениваться информацией. Мне кажется, потенциал новых идей и решений существует именно здесь, а не в разрозненных пафосных выступлениях и не среди кучи людей, которые „на связи“ между собой продолжают бегать в колесе».

Давайте вспомним старомодного Адорно и переделаем цитату из Критических моделей для эпохи соцсетей: «Прежние инстанции власти пришли в упадок и были разрушены, в то время как люди еще не были готовы к самостоятельности. Они оказались не равны свободе, которая свалилась им в руки»⁹. Сетевые структуры требуют именно активной самостоятельности. Низовая самоорганизация — прямая противоположность блестящим интерфейсам, автоматическому переносу контактов и алгоритмиризованной выдаче новостей. Самостоятельность нельзя скачать и бесплатно установить. В турбулентные 1990‑е централизованные информационные системы утратили власть и легитимность. Но вместо малых сетей, позиционирующих себя как более демократичные и в теории способных дать людям автономность и независимость, мы получили еще более крупные и манипулятивные платформы-монополии. Самостоятельность — это действие, это политический жест, а главное — это не программная фича.

Как и любую форму общественной организации, сети необходимо создавать, строить и поддерживать. Несмотря на то, как это изображают программы визуализации, сети не появляются мгновенно, как если бы они были сгенерированы машиной. Речь идет не об автоматизированных корреляциях. Всё не так, как на картинках. Структуру сетей определяют протоколы и инфраструктуры в их основе: это не свободное плавание. Во времена депрессии и отчаяния нас должно больше интересовать, как сети живут, а не только как они рождаются и умирают. Сети, растущие сами по себе, могут развиваться в неожиданных направлениях, периоды расцвета могут чередоваться со стагнацией. Кроме того, они могут разделяться, образуя новые сети. Забросить их зачастую так же просто, как и их создать. В отличие от других форм социальной организации, политическое обаяние сетей в том, что они способны давать начало новому, в духе того, как Ханна Арендт пишет о чудесной энергии, которая высвобождается, когда мы начинаем что-либо новое¹⁰. Помыслить сети заново как инструмент создания новых сущностей — вот путь, который поможет уйти от «коллапсологии» и вечной одержимости конечностью мира¹¹.

Неформальная природа сетей может побуждать посторонних присоединяться к ним. Часто это приводит к возникновению иерархий, к появлению, с одной стороны, претензий активных участников на власть и, с другой стороны, практики ухода от обязательств. Что же делать? Отвечать? Лайкать? Ретвитить? Такая неопределенность — часть сетевой архитектуры, где нельзя полагаться на псевдоактивность лайков, кликов и просмотров. К сети просто присоединиться, еще проще из нее уйти. Формальное членство и создание профиля не требуется (достаточно, как правило, случайного имени и пароля).

Платформы избавляются от этой туманной неопределенности — ее «исправляют» постоянным потоком сообщений. Платформенные социальные медиа не приглашают нас к действию, а хотят, чтобы мы тратили почти всё время, следя за новостями. В легкой панике мы листаем пропущенные и незамеченные уведомления за несколько дней. Вымотанные, неспособные на любое другое действие, мы остаемся наедине с полукоматозным состоянием, хорошо знакомым нам чувством опустошения. Ощущение, что заняться больше нечем, только усугубляет его. И это одно из первичных аффективных последствий массовой подготовки к автоматизированному будущему. То, что делают платформы, Марк Фишер называл «психической блокадой»: они не позволяют нам ни мыслить, ни действовать. Уже на стадии «проектирования услуг» (service design) возможность действовать не предусмотрена. Вместо этого предлагается выразить возмущение или беспокойство. Так действуют «сети без идеалов», где на каждое событие следует отвечать мнением, лишенным нюансов и обоснований, то есть самой элементарной реакцией.

В Италии, где социальные медиа по-прежнему называют «сетями», споры о текущем состоянии социального идут как никогда оживленно. На мою гипотезу о смерти сетей в эпоху капитализма платформ, авторка книги Сетевые культуры (Network Cultures) Тициана Терранова отвечает так: «Если мы можем говорить о сетях ретроспективно, то потому, что сейчас мы, по-видимому, находимся в высшей точке сетевой волны — математической абстракции, полученной из коммуникационных технологий и внедренной в них, которая всё еще полностью доминирует и организует эпистемическое пространство современных обществ. Если к чему-то здесь можно возвращаться, что многие и делают, то к эпохе надежд, когда еще было возможно увидеть потенциал в самом topos сети, а не только реорганизацию власти. Уже сейчас можно предположить, что сеть может в конечном счете уступить чему-то, что только формируется на дальних пределах гиперсвязанности и расцвета отношений корреляции, вытеснивших модерные представления о каузальности. Я бы поставила на то, что такие формы будут связаны с технологиями на основе квантовых моделей запутанности (а не связанности) и „призрачных“ моделей каузальности. Вполне возможно, что новые технологии власти и новые этапы борьбы за эмансипацию от культурных, экономических и социальных отношений развернутся именно здесь»¹². В рамках и на языке моей теоретической модели мне представляется нечто под названием «неожиданная сеть» (unlikely network). Она состоит не из родственников, коллег и одноклассников, а подобрана из незнакомых друг другу людей, причем более странным и радикальным образом, чем подбираются партнеры в приложениях для знакомств. Здесь важна событийная запутанность.

Сбежать или стагнировать?

Как же сбежать из корпоративных социальных сетей — и, что не менее важно, хотим ли мы бежать? Австрийский исследователь Раймунд Минихбауэр в сборнике интервью Facebook entkommen лаконично обозначил чувство стагнации, в котором художники, активисты и исследователи живут с 2011 года — времени последних попыток возродить общественные движения и «инди» сетевые структуры, после которых ситуация окончательно заморозилась. К немалому удивлению, большинство автономных групп и общественных центров по-прежнему используют Facebook для анонсов своих действий. Сказанное в книге Минихбауэра созвучно проекту Unlike Us — социальной сети, запущенной Институтом сетевых культур в 2011 году, которая должна была сочетать критику социальных медиа и поиск альтернатив¹³. Но ничего толком не вышло. Было проведено несколько конференций, дискуссий и кампаний, а также напечатан один сборник, после чего единственным каналом инициативы осталась почтовая рассылка, а в 2020 году проект был закрыт.

Несмотря на два всплеска общественного интереса — в 2013 году после разоблачений Сноудена и в 2018‑м после скандала вокруг Cambridge Analytica — никаких фундаментальных изменений не произошло. Да, мы многое узнали о «модификациях поведения» и «злоупотреблениях» пользовательскими данными, но все эти знания не оказали большого влияния на зависимость от платформ. Список альтернативных приложений постоянно растет, но почему сами активисты так скептичны к собственным альтернативам? Что говорит об уровне упадка западного общества настолько легкое отношение к Facebook даже самых пламенных активистов? Это лень? Или страх изоляции действительно оправдан?

Минихбауэр обращает внимание на еще одну болезненную проблему, по которой активисты, гики и разработчики не добились никакого прогресса, — вопрос о «сообществе». Склонность Марка Цукерберга систематически злоупотреблять этим термином очевидна, когда он говорит о «своих» 2,4 миллиарда пользователей Facebook как о едином «глобальном сообществе»¹⁴. Минихбауэр пишет, что разоблачить апроприацию термина — только полдела: разумеется, следует продолжать деконструировать поверхностные корпоративные трактовки подобных понятий, но это не должно приводить нас к отказу от любых форм взаимопомощи и кооперации из страха, что наши социальные взаимодействия могут быть отслежены, зафиксированы и превращены в товар. Как сказала Донна Харауэй, надо оставаться с бедой (stay with the trouble). Так что нам предстоит определиться, что делать с термином «сообщество». Либо мы считаем, что это живая сущность, возникающая на основе разделения чего-либо общего, либо отвергаем это понятие как мертвое, к которому больше не нужно возвращаться, а нужно искать вместо этого иные формы социального. Многие будут рады избавиться от тягот тесных связей, как пишет Джон Лоуренс: «Если мы откажемся от туманной цели — заново открыть идеализированный образ сообщества, никогда не существовавший — и сосредоточимся вместо того на локальных, практических шагах, способствующих социальным связям и диалогу, то у нас появится шанс пережить нынешний кризис, оставив базовую социальную ткань нетронутой»¹⁵.

«Хотим ли мы того или нет, сейчас весь мир делает ставки на то, какая система переживет наступающую эпоху дестабилизирующих нелинейных изменений, — громоздкое, непрозрачное Центральное Планирование или же самоорганизованные сети децентрализованной автономии и капитала»¹⁶. Таков выбор, который стоит перед нами несколько последних десятилетий. Пестрая коалиция из либеральных бизнес-элит, гиков-предпринимателей и активистов систематически не замечала того, что интернет как платформа может однажды превратиться в Центральный комитет по планированию. Кремниевая долина подчинила сетевой принцип циничной установке на рост любой ценой — а потом без сожалений рассталась с этим принципом. Как только все адресные книги были скопированы, а сети как следует картированы, их зыбкая, «ризоматическая» структура превратилась в помеху для мира строго расчерченных математических графов, внутри которых пользователям позволяется взаимодействовать с брендами и «друзьями».

От сети к стаду?

Как ни странно, упадок сетевого принципа еще не получил должного теоретического обоснования. Сети стали вторичным невидимым слоем в «стеке»¹⁷. Возник эффект «ремедиации» — содержанием платформы оказывается сеть: вариация маклюэновского тезиса о том, что содержанием нового средства информации является старое средство. Однако это работает только в том случае, если мой список «друзей» или «подписчиков» действительно представляет собой активную сеть. Платформы не имеют смысла, если состоят из фальшивых или мертвых сетей. Платформы оживают и приносят желаемую прибыль, только если в них происходят реальное общение и взаимодействие. Автоматизированное общение между машинами может быть имитацией социального (как в случае ботов), но такой фальшивый трафик работает только в том случае, если дополняет что-то реальное, а сам по себе смысла не имеет. Без людей — системных администраторов, модераторов, разработчиков и сетевых специалистов — любая платформа сразу же перестает функционировать. Один забытый патч — и система ломается. Создать сайт, запустить приложение или разместить сеть может кто угодно, но лишь немногие способны собрать всё это в единое целое и объединить на метауровне.

В книге Шошаны Зубофф Эпоха надзорного капитализма сети даже не упомянуты. Возможно, это слишком технологичный термин? Вместо того чтобы говорить о сетях, Зубофф предпочитает термины, разработанные учеными-бихевиористами, такими как Скиннер и Пентланд, для описания группового поведения животных, — «ульи» и «стада», например. Затем Зубофф противопоставляет эти зоологические термины человеческой потребности в домашнем «убежище». Новая территория, на которой осуществляется власть, — «прибавочное поведение», данные которого извлекаются для перепродажи в виде продуктов прогнозирования. Как пишет Зубофф, «капитализм слежки имеет в виду человеческую природу»¹⁸. Логика капитализма слежки предполагает переход от извлечения данных к прогнозированию и модификации. Вопреки опасениям художников, теоретиков и активистов, машины присваивают (и тем самым ставят под угрозу) не драгоценные неформальные социальные отношения. Главная цель — разум, мозг и поведение, а не «социальный шум». Поэтому, несмотря на то, что Зубофф пользуется термином «социальные медиа», в ее мире нет ни «социального» аспекта, ни опосредующего аспекта «медиа».

Сетевая форма воплощает конструктивистский взгляд на общество, где социальное — не просто технический протокол и данность, а жизненно важный элемент, который нужно создавать, поддерживать и заботиться о нем. Без внимания человека сети немедленно приходят в упадок. Само собой, этот взгляд прямо противоположен инструментальному подходу, принятому в Кремниевой долине. Более того, он идет вразрез со многими исследователями науки и технологий, которые преклоняются перед аутопойетической автоматизацией, оставляя за скобками человеческий фактор, ведь от него одни неудобства. Сети воплощают всё «слишком человеческое»: они уязвимы, капризны, непредсказуемы, иногда скучны или избыточны, и да, иногда они выходят из-под контроля. Всеми этими характеристиками можно «управлять» с помощью модерации, фильтрации, цензуры и алгоритмического управления, но их нельзя просто устранить.

Что произойдет, если мы начнем смотреть на социальные сети с инструменталистской точки зрения? Что, если мы применим догму Скиннера — «Не человек действует на мир, а мир действует на него» — к современным платформам? В противовес большинству культурологических подходов, подчеркивающих неолиберальную субъективность конкурентного «я», Зубофф считает, что индивидуальности больше не существует. Как часть стада, мы запрограммированы делать то, что велит нам наш цифровой инстинкт. Согласно ее классическому социологическому взгляду, основанному на Дюркгейме, для самостоятельности остается мало места. Ослабленный неолиберальный субъект больше не может считаться уверенным в себе актором. Прошли те старые добрые времена, когда британская школа исследований культуры обнаруживала у пассивных потребителей скрытые стратегии подрывной апроприации. Нам остро нужна агентность, которой у нас нет. Миллиарды пользователей интернета рассматриваются либо с осуждением — как пчелки, которые трудятся на благо Долины, — либо с сожалением — как зависимые жертвы очередного заговора.

Забыть сеть

Как же произошло это Netzvergessenheit (забвение сетей)? В теории, когда сеть становится слишком большой, она распадается, а потом собирается заново на более высоком уровне — превращается в «сеть сетей». Если в 1990‑е годы некоторые из этих динамических процессов были буквально на виду, то в наши дни основополагающие сетевые принципы — децентрализация, распределение, федерализация — кажутся прекрасными, но утопическими и совершенно неосуществимыми. Как обычно и бывает, проблемы начались на пике развития. Когда в конце 1990‑х — начале 2000‑х годов население интернета начало расти в геометрической прогрессии, диверсификация достигла критической точки. Пользователи стали стекаться на одни и те же сайты. В концептуальном смысле начало Web 2.0 было положено «безмасштабными сетями» с экспоненциальным распределением. Это означало смену парадигмы: с представлением, будто у сетей есть верхний предел, после которого они распадаются и почти естественным образом создают новые узлы, было покончено¹⁹. Шаг от безмасштабных сетей к концепции платформы был небольшим, но занял почти десятилетие — до 2010 года, когда Тарлтон Гиллеспи впервые сформулировал принципы будущей экономики интернет-платформ.

Основанная на математике «наука сетей», уже пережившая свой расцвет, продолжает молчать о «принципе безмасштабного бреда» (the law of scale-free bullshit). Разработчики сетей помалкивают и изображают невинность. Какие-то сомнения выразил разве что основатель 8chan Фредрик Бреннан: «Есть такая идея, что при неограниченной свободе слова будут побеждать лучшие идеи. Но я уже в ней не уверен. Я ведь был администратором 8chan и видел, что происходит: самые успешные мемы — те, которые больше других провоцируют гнев»²⁰. Перефразируя Юджина Такера, можно сказать, что апогей человеческого — в способности раздражать другого.

Аналогичная история произошла с акторно-сетевой теорией, которая просто не могла учесть в расчетах темную сторону социальных медиаплатформ. Всё это не должно было случиться. Стало слишком очевидно, что для школы Латура с ее «мэппингом без идеалов» политэкономия оказалась слепым пятном. В какой-то момент, начиная с конца 1990‑х годов, академики и теоретики перестали успевать за стратегией гиперроста Кремниевой долины и ее венчурными капиталистами, которые по принципу «двигайся быстро и ломай преграды» тихой сапой финансировали переход от неолиберальных рынков к созданию монополий. Мудрость для избранных говорит нам, что конкуренция — удел проигравших. Идея того, что боты — тоже действующие субъекты, когда-то казавшаяся незаурядной, потеряла значение.

Зепп Эккенхауссен, в прошлом студент-активист, а ныне научный сотрудник Института сетевых культур, особо обращает внимание на роль сети как бизнес-модели. «Сети генерируют данные, а данные — это деньги. Само собой разумеется, это не обычные пользователи. В такой модели из сети постоянно извлекается прибавочная стоимость. Не секрет, что это происходит в социальных медиа, но и в самоорганизованных сетях солидарности тоже. Похоже, что эти механизмы работают тем лучше, чем сильнее изоляция прекарных субъектов и чем больше она ощущается — например, в художественной среде. Тоска по сообществу делает нас легкой добычей. Готовность свободно делиться и устанавливать искренние связи может легко привести к „огораживанию общего“. Вспомним, как ученые попали в бизнес-ловушку academia.edu: загружая все свои тексты на сайт, они были совершенно уверены, что делятся ими только со своим сообществом и что их труд не станет предметом эксплуатации»²¹.

Нильс тен Увер, активист и исследователь, изучающий тему данных, подчеркивает аспект невидимости сетей: «Они упорядочивают наши жизни, общества, машины и города. Когда сети проявляют себя, это выглядит почти абсурдно: мы знаем, что они есть и хотим их видеть, но они всегда остаются скрыты хотя бы отчасти. Они ускользают от полного постижения. Это происходит вне зависимости от того, что мы строим поверх сетей для того, чтобы они казались взаимосвязанными, централизованными и едиными. Сети в фундаменте становятся видимы только в моменты перемен, разрывов и кризисов». Нильс считает, что сети существуют, но не любят лишнего внимания: «Сеть — это сложная совокупность, множественность без четких границ, и она не функционирует так, как от нее ожидают. Ее нельзя полностью увидеть и понять. Посеяв хаос в мире, сети возвращаются туда, где им самое место, — в подполье. У движений, построенных поверх сетей, может быть две судьбы — либо раствориться обратно в распределенную структуру сети (и остаться движением!), либо подвергнуться централизации — в таком случае они остаются замкнуты в пределах самой сети, следуя логике институционализации. Нужно мыслить масштабно, но не рассчитывать на многое. Нет ничего дурного в том, чтобы быть в подполье»²².

Вот что говорит Брайан Холмс, заслуженный евро-американский теоретик культуры: «В современной коммуникационной сети каждый из человеческих узлов — это социализированный индивид, возникающий из глубины коллективного времени, будь то века или тысячелетия. Теоретик сетей Мануэль Кастельс был совершенно неправ: Сеть и «я» не противоположны онтологически, напротив, они постоянно переплетаются на всех уровнях. Это значит, что для успешной сетевой самоорганизации от участников требуется выработать явную этику и общий культурный горизонт, чтобы преодолеть унаследованные рамки убеждений и поведения. Это уже известно на практике анархистам: их сообщества, как правило, предполагают наличие всеобъемлющего философского измерения, а также тщательно сформулированные правила общежития. На противоположном конце политического спектра это известно радикальным исламистам: они скрепляли свои сети, опираясь на древние религиозные верования и обновленные законы шариата. Именно поэтому такие группы смогли вырваться вперед в первых итерациях сетевой политики, начавшихся в 1999 и 2001 годах соответственно. Тем временем теоретики медиа, в том числе и я, развивали идею о том, что компьютерная медиасистема, если строить ее при помощи бесплатного софта, позволяет порвать с прошлым — вдруг освободиться от корпоративных каналов, построенных на манипуляции и так долго блокировавших спонтанную самоорганизацию. Но — вот беда — это оказалось неправдой».

Переосмысляя сеть

Что сети представляют собой сегодня и как мы можем их переосмыслить? Холмс считает, что мы всё еще живем в сетевых обществах. «Я по-прежнему много работаю на технологических платформах над самоорганизованными сетями, такими как карта/геоблог, который я сейчас создаю для сети «Река антропоцена». Однако очевидно, что не технологические изобретения, будь то микропроцессор или протокол TCP/IP, создают сетевые структуры. Их создают люди, которые вместе работают над преобразованием не только своих технологических инструментов, но и своих культурных горизонтов и, прежде всего, своего кодекса повседневной этики. Как проделать такую глубокую культурную и философскую работу, не забывая при этом о сложных технологиях, от которых сегодня зависит большинство повседневных социальных взаимодействий? Именно в этом сейчас и состоит политический вопрос»²³.

Амстердамский активист Джо ван дер Спек занимается горизонтальными мигрантскими сетями и вовлечен в деятельность местного движения «Мы здесь» («We Are Here») с момента его основания: он работает с мигрантами, выведенными за пределы легального поля. Он предлагает обратить внимание на криминальные, мигрантские и семейные сети, дарквеб и другие существующие в интернете социальные формы, «которые прямо противостоят наслаждениям и мукам платформ. Наверное, характерным для них является сохранение некоторых аналоговых свойств, которые дают иммунитет против алгоритмов и хищнических цифровых корпораций»²⁴.

Исследователь прекарности Алекс Фоти считает, что «различие между техническими и социальными сетями теперь размыто, поскольку на первый план выходят политические и этические аспекты алгоритмических технологий». Он призывает создавать собственные платформенные партии и организации — ведь «изолированные индивидуумы в социальных медиа куда слабее партийных клик, которые командуют армиями ботов и не гнушаются медийными манипуляциями. Онлайн-платформы — единственный способ быстро увеличить число членов и власть. Федерализм когда-то лежал в основе Европейского союза, но он не равен горизонтальности. Нам нужна федеративная республика Европы, федеративные хакеры Союза, федеративные коллективы ксенофеминисток и т. д. Время праведности прошло, настало время эффективности. Антисистемным силам нужны интеллектуальные дискуссии, но также нужна и общая линия, и особенно дисциплинированные местные кадры, готовые бороться за планету против капитализма ископаемого топлива (fossil capitalism). Речь идет о разработке зеленой антикапиталистической идеологии, которая придаст смысл борьбе, а также организации, которая будет воплощать и реализовывать эту идеологию, особенно если после экологической катастрофы начнутся гражданские войны»²⁵.

Из совокупности опыта последних десятилетий возникает новое понятие сетевого техноволюнтаризма. Забудьте про автоматизированные процессы и навязанные апдейты. Сила сети — не в информировании ее участников. Информация не приводит к действию. Тут мы возвращаемся к ключевой проблеме — организованному объединению единомышленников ради совместного действия. Такая перспектива строится из множества предположений и допущений, в которых необходимо разобраться. Как возникают такие «ячейки»? Как преодолеть паранойю и недоверие к незнакомцам? Как найти такой способ совместного действия с Другим, который разрушит пузыри фильтров и положит начало космополитическим платформам, способствующим созданию локальных сетей? Мы уже умеем обмениваться информацией и общаться, но теперь нам нужно использовать и то, и другое в общих целях. Нам не нужны никакие апдейты.

Сандип Мертиа из Дели предлагает другую точку зрения с Глобального Юга: «Академической теории было бы полезно обратить внимание на подавляющее большинство стран мира, для которых цифровые медиа только сейчас становятся по-настоящему доступны. Инфраструктура данных и капитала в этом пространстве принадлежит и управляется как государством, так и частными платформами. В Индии, по общему мнению, существует определенное «преимущество новичка», который, минуя более ранние модели цифровой грамотности и наращивания мощностей, сразу перешел к более доступным формам местных, визуальных и ориентированных на смартфоны цифровых медиа. Было бы большой ошибкой предполагать, что сотни миллионов новых пользователей просто примкнут к тем формам потребления и распространения медиа, которые доминируют сегодня. Возможно, возникающим сегодня явлениям требуется некая новая антропология, которая предложит понимание сетевых структур за рамками таксономических моделей контроля и децентрализации». Сети, о которых говорит Мертиа, находятся внутри логики платформы. «И государственная система Aadhaar с одной стороны, и квазимонополия Reliance Jio с другой работают как неспециализированные платформы — платформы вообще». По словам Мертиа, многие повседневные практики не поддаются логике платформы или обходят ее. Например, «можно сказать, что сети в WhatsApp для местной доставки еды… действуют внутри платформенной логики, однако они противостоят официальным приложениям для доставки типа Zomato и Uber Eats. Возможно — даже скорее всего — эти пользователи не думают о децентрализации как таковой, однако они противостоят централизации, и для переосмысления сетевых структур это может быть полезно»²⁶.

Европейская «контр-мем-бригада» (counter meme collective) Clusterduck предлагает список тактических шагов в защиту сетей. «Наши сетевые сообщества постоянно подвергаются атакам в попытке их захватить, замусорить, присвоить. Право на сеть не дается, его нужно отстаивать с помощью практик анализа, захвата и повторного присвоения. От первых форумов до Web 2.0, человеческая способность к сотрудничеству постоянно эволюционирует и не поддается простым определениям. Для выживания сетей сегодня требуется всё более сложный набор практик: создание движений на основе хэштега в Twitter, чтобы создать ощущение постоянной URL-активности; захват алгоритма YouTube RetroPlayer, чтобы за видеороликами пра- вых комментаторов шли разоблачающие видео, способные вывести радикально настроенных пользователей из так называемой „воронки alt-right“; организация встреч IRL для координации и укрепления связей между участниками сети; создание и администрирование тематических групп на основных социальных платформах, как Facebook и Reddit, чтобы переманивать оттуда пользователей и сообщества на периферийные социальные платформы вроде Mastodon, Discord или Telegram; анализ истории веб-сообществ и субкультур, изучение их сетевых техник и ретроспективное осмысление процессов враждебного присвоения, кооптации и захвата, которые им пришлось пережить; разрушение спиралей ненависти, спровоцированных ботами и троллями на зарплате, при помощи „белого троллинга“ и разоблачений, чтобы шум „обратной цензуры“ превратился во что-то осмысленное; использование новомодных образцов дизайна, чтобы через них доносить наши тезисы, и создание мемов и меметичных нарративов, способных пробиться сквозь пузыри фильтров и объединить сообщества, которые иначе бы не встретились; изучение новых нарративов с особым вниманием к межвидовому сотрудничеству и значению симбиотических и паразитических отношений в формировании нашей способности к коэволюции. „Никто из нас не сильнее, чем мы вместе“ — никогда раньше эта фраза никогда не была так актуальна»²⁷.

К организованным сетям

Всё это заставляет меня задаться вопросом: что я сам думаю и вспоминаю о сетях? Способен ли я спасти имя своего института, сделав заявление? Что это — реквием по беззаботным сетям, песенка, которая застревает в голове, а потом забывается? Опустить ли мне руки — или же я по-прежнему привязан к этому понятию? Если концепция перестала работать, от нее надо избавиться. Факт в том, что за десятилетие наш Институт сетевых исследований не создал «платформы» (может быть, стоило?).

Что я пытался сделать — это усилить концепцию сетей изнутри: укрепить некоторые теоретические положения, подпереть некоторые хрупкие элементы. С 2005 года я вместе с Недом Росситером работаю над идеей «организованных сетей». В 2018 году вышла книга Организация после социальных медиа, объединившая наши труды²⁸. Предложенный нами путь — переходить от «слабых связей» к «сильным связям», оставив в прошлом диффузные сети и вместо этого работая с гораздо меньшими, специализированными онлайн-группами. Возможно ли таким путем спасти это понятие, изящно вернуть концепцию в обиход? Мы намеренно не рассматривали вопрос о том, как ускорить и увеличить масштабы сетей. Сейчас все хотят мгновенно выйти из грязи в князи в рамках сети на пять миллиардов пользователей (интернета). Взамен стремлению набрать критическую массу как можно быстрее, мы предложили форму авангардной группы, ячейки или аналитического центра. Сдвиг, о котором идет речь, — это сдвиг в сторону организационных форм, которые нуждаются в определенных инструментах для достижения цели.

В организованных сетях возникают новые институциональные формы, чьи динамика, свойства и практики обусловлены операционной логикой средств коммуникации и цифровых технологий. Их появление отчасти вызвано усталостью более общего рода и ростом недоверия к институтам — церкви, политическим партиям, коммерческим компаниям, профсоюзам — которые поддерживают иерархические способы организации. Хотя организованные сети сами не лишены иерархических тенденций (основатели, технические архитектуры, централизованные инфраструктуры, культы личности), они в большей степени тяготеют к горизонтальным способам коммуникации, практики и планирования. Организованные сети возникают в период интенсивного кризиса (социального, экономического, экологического), когда доминирующие институты не справляются со своей основной задачей — принятием решений. Как эксперимент в области коллективной практики в сочетании с цифровой технологией, организованные сети оказываются испытательным полигоном сетевых форм управления, адекватных проблемам мира, который катится в глобальную пропасть.

В ревущие девяностые считалось, что «сетевой эффект» сделает свое дело. Предполагалось, что пользователи-единомышленники соберутся вместе, приведут друзей и быстро вырастут в то или иное сообщество. Описывая эту модель два десятилетия спустя, Бернар Стиглер заметил, что в автоматическом обществе цифровые сети, называемые «социальными», заставляют индивидов подчиняться обязательным протоколам, потому что их привлекает к этому эффект автоматизированного стада — новой формы «искусственной толпы» или «искусственной массы» (выражение, введенное Фрейдом). В этом смысле социальную сеть можно рассматривать как наследницу церкви и армии²⁹. Задача массовой психологии XXI века — описать, чем именно социальные медиаплатформы отличаются от более ранних общественных форм. Задача социологии (после того как она утратит свою корпоративно-институциональную озабоченность большими данными и связанным с ними позитивистским методом) будет заключаться в том, чтобы понять дизайн сегодняшнего техносоциального. Для такой работы понадобится проектирование по ту сторону нынешних ограничений платформ, внимание к искусственным толпам и степеням свободы. Только тогда можно будет осторожно говорить о потенциальном ренессансе сетевой теории.

Платформа — это историческая неизбежность или скорее аномалия? Если вездесущность технологий продолжит быть данностью, как нам следует трактовать ностальгию по сетям 1990‑х? Реальна ли возможность возрождения децентрализованной инфраструктуры в активном владении и под защитой сообществ? Что произойдет, если мы решим приложить усилия для демонтажа «бесплатных» платформ, в том числе их культуры подсознательного комфорта, и распространения настоящих инструментов — в том числе знания о том, как их использовать и поддерживать? Технологии стали неотъемлемой частью социальной жизни, и их нельзя отдавать на аутсорсинг. Это возможно, только если приоритет отдается «цифровой грамотности» (которая за последние десять лет тоже вылетела в трубу). Общество платит высокую цену за удобство смартфонов.

Уже скоро только немногие будут готовы позволить себе лежащую в сетевой логике неопределенность. Необходима координация и необходима дискуссия, предполагающая результат. О чем социальные медиа не позаботились — это демократическое программное обеспечение для принятия решений о том, как добиться результата (дальнейшее развитие которого основано на реальном опыте). Уже скоро только немногим будет казаться увлекательным занятием бесцельное блуждание ризоматическими кругами. Самая острая критика социальных медиа будет заключаться в том, что там скучно. Мы еще не дошли до этого, но с каждым днем призыв к исходу становится всё громче. Появятся более срочные и более интересные дела. Какие инструменты приближают нас к блаженству действия? Сетям не суждено оставаться замкнутыми аутопойетическими механизмами. Как только ситуации приходят в движение, мы уже не можем отличить сети от событий. Что было раньше — сеть или событие? Такой вопрос больше не должен нас беспокоить. Пусть это выясняют аналитики данных (они же историки). Но мы пошли дальше. Анна Лёвенхаупт Цзин в книге Гриб на краю света задается вопросом: «Как же сборище становится „событием“, то есть чем-то бóльшим, нежели простая сумма составляющих? Вариант ответа: смешение. Из-за соприкосновений в нас остаются примеси, мы уступаем кому-то и при этом меняемся. Благодаря примесям преобразуются проекты творения миров, при этом могут возникать совместные миры — и новые направления»³⁰.

Благодарим издательство Ad Marginem за любезно предоставленный препринт.

spectate — tg — youtube

---

Если вы хотите помочь SPECTATE выпускать больше текстов, подписывайтесь на наш Boosty или поддержите нас разовым донатом:

---

1. Jean Baudrillard, Impossible Exchange, Verso, London, 2015, p. 64.
2. Cade Diehm, This is Fine: Optimism & Emergency in the P2P Network, July 16, 2020; newdesigncongress.org/en/pub/this-is-fine
3. Термин «gesunkenes Kulturgut» (букв. нем. опустившееся культурное достояние), введенный немецким историком-фольклористом Гансом Науманом, часто оставляют без перевода. Он обозначает сниженные (перешедшие в обедненном виде в широкое употребление) культурные ценности. — Примеч. ред.
4. Dillet R. The Year Social Networks Were No Longer Social — In Praise of Private Communities; techcrunch.com/2018/12/23/the-year-social-networks-were-no-longer-social/ 
5. Манипулятивные приемы в создании интерфейсов, которые скрыто навязывают пользователю нежелательные действия. — Примеч. пер.
6. Трактовка главы о сетях из книги: Levine C. Forms. Princeton: Princeton University Press, 2015. P. 112–131. Спасибо Свену Люттикену, обратившему мое внимание на эту работу.
7. Из переписки с Надин Рустенбург. 25 июля 2019.
8. Из переписки с Дженни Оделл. 7 августа 2019.
9. Adorno T. W. Critical Models: Interventions and Catchwords. New York: Columbia University Press, 2005. P. 191.
10. См.: Marchart O. Neu Beginnen. Wien: Verlag Turia + Kant, 2005. S. 18–19.
11. «Коллапсология — это изучение коллапса индустриальной цивилизации и того, что за ней последовало». Это понятие было развито Пабло Сервинем и Рафаэлем Стевенсом в их книге Comment tout peut s’effondrer: Petit manuel de collapsologie à l’usage des générations présentes (2015); archeos.eu/collapsologie/ См. также сайт collapsologie.fr, где «прослеживается линия научной литературы об экологическом коллапсе, границах экономического роста и экзистенциальных рисках».
12. Из переписки с Тицианой Террановой. 8 августа 2019.
13. networkcultures.org/unlikeus/
14. facebook.com/notes/mark-zuckerberg/building-global-community/10154544292806634
15. theguardian.com/commentisfree/2019/aug/11/good-old-days-look-deeper-and-myths-of-ideal-communities-fades
16. oftwominds.com/blogfeb19/evolution-wins2-19.html
17. О перераспределении смыслов между ключевыми терминами «медиа», «сеть», «платформа» и «стек» см. мою книгу: Lovink G. Sad by Design. London: Pluto Press, 2019.
18. Zuboff S. The Age of Surveillance Capitalism. London: Profile Books, 2019. P. 346.
19. См. также воспоминания даны бойд о появлении термина «коллапс контекста» в начале эпохи Web 2.0: zephoria.org/thoughts/archives/2013/12/08/coining-context-collapse.html
20. members.tortoisemedia.com/2019/06/29/8chan/content.html См. также тексты Альберто Брандолини, который сформулировал «асимметрический закон бреда» (bullshit asymmetry principle). В центре внимания у Брандолини — сложность опровержения бреда; развитие таких явлений, как «интеллектуальный DDOS» и принцип «до дурной бесконечности» (bad infinitum), при которых «неспециалисты заваливают специалистов повторяющимися и зачастую непродуктивными требованиями доказательств либо опровержений давно разоблаченных и ложных утверждений» (techiavellian.com/intellectual-denial-of-service-attacks).
21. См. diggitmagazine.com/column/end-academiaedu-how-business-takes-over
22. Из переписки с Нильсом тен Увером. 5 августа 2019.
23. Из переписки с Брайаном Холмсом. 7 августа 2019.
24. Из переписки с Джо ван дер Спеком. 10 августа 2019.
25. Из переписки с Алексом Фоти. 28 августа 2019.
26. Из переписки с Сандипом Мертиа. 9 августа 2019.
27. Манифест коллектива Clusterduck. 17 августа 2019.
28. Lovink G., Rossiter N. Organization after Social Media. Colchester: Minor Compositions, 2018.
29. Stiegler B. Nanjing Lectures 2016- 2019 / ed. and transl. by Daniel Ross. London: Open Humanities Press, 2020. P. 32.
30. Лёвенхаупт Цзин А. Гриб на краю света. С. 66.