Граждане космоса. Русский космизм в фильмах Антона Видокле / ред.-сост. Николай Смирнов. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2022.

До-живое¹ на протяжении миллиардов лет в разных уголках вселенной случайным образом перебирает и накапливает различные варианты молекул, пока не случается система самовоспроизводящихся молекул, живое. Живое перебирает и накапливает варианты — щупальце, плавник, лапа, — пока не случается рука разумного существа, которая одновременно — универсально — и щупальце, и плавник, и лапа, «сумма биологии». Как увеличительное стекло собирает и концентрирует лучи, так рука разумного существа и строит гнезда, и вылепливает соты, и вырезает из камня «Мыслителя», «универсально изменяет природу, как внешнюю, так и свою собственную»². Эти случившиеся разумные существа в различных регионах Вселенной перебирают варианты, накапливают «зерна будущего в прошлом», и возможно, что они совершат тигриный прыжок под вольным небом истории, «третью кристаллизацию», причем каждая кристаллизация³ затрагивает и предполагает изменение всего континуума по обеим его главным осям (пространственной и временнóй).

Если рука — или щупальце с семью отростками — разумного существа аккумулирует, концентрирует в себе процессы, идущие миллиарды лет не телеологически, а в диалектической «игре» закономерности и случайности, то в каком-то смысле любая рука — это тоже «монада», она — как результат — связана с предшествующими процессами во всем континууме вселенной и — потенциально — может оказать и оказывает влияние на все другие точки континуума (хотя опосредованно и в минимальной, но не нулевой степени). Более того, если встать на эту точку зрения, то любой процесс и любое явление в любой точке универсума конкретно (хотя и с разной степенью «отчетливости», как говорил об этом Лейбниц⁴) связано со всеми другими явлениями и процессами в любой другой точке и «чувствует» их (является по отношению к ним и следствием, и предпосылкой), то есть мы имеем возможность мыслить, как ни удивительно, проект «материалистической монадологии».

Если же любая точка континуума связана со всеми остальными его точками (принцип монадологии), если она вплетена в целое на онтологическом уровне по обеим осям и если не побояться красивых слов, то можно говорить еще и о светлой онтологии (как антитезе «темным онтологиям», в которые с мазохистским наслаждением погружается сегодня значительная часть актуальной мысли). «Тот самый поток жизни, что течет день и ночь в моих жилах, течет во вселенной и танцует размеренный танец»⁵: в этой онтологии не существует дуализма сознания и мира, ноумена и феномена, в ней сознание не отгорожено от мира Великой кантовской стеной, а эта стена оказывается производным не от онтологии, а от гносеологии⁶ . Каковы же «гносеологические корни», как любили выражаться в советской философии, дуализма сознания и мира?

Если согласиться с предположением, что сознание — это «складка» континуальности-дисконтинуальности, то есть единство, непрерывно производящее различие⁷, то таким «корнем» оказывается само сознание, сама рефлексия, рефлексивное усилие по разделению Я и не‑Я, Я и Другого, Я и мира, субъекта и объекта — исцеляющее копье, которое постоянно ранит,если слегка переиначить древний образ, использованный Вагнером в «Парсифале». Рискуя, конечно, впасть в чудовищное упрощение, невозможно устоять перед соблазном — сказать, что именно нерасторжимая включенность разума в мир, вплетенность в него на столь фундаментальном онтологическом уровне, что разумное существо можно назвать даже не «мыслящим тростником», а «мыслящим камнем», именно эта включенность имеет своей обратной стороной непосредственную, всегда существующую «здесь-же» неизбежность возвращения в до-разумное и до-живое. Разумное существо в этом смысле не столько «складка», сколько невысокий «бугорок» на поверхности мира, который слишком легко может «разгладиться», исчезнуть. Более того, исчезновение неизбежно и сравнительно скоро произойдет — именно это открывает рефлексия субъекту в тот же миг, когда уже пере-зверь, но еще только-что-человек первый раз узнает свое отражение в поверхности воды. Обратной стороной (ценой) близости разума миру является слишком легкое прекращение отдельного разума в мире, а обратной стороной рефлексии — Великая кантовская стена. Поэтому, наверное, в тяжелые минуты жизни мы так завидуем безмятежности животных и еще более вечному покою до-живой природы — непреклонности восходов и закатов, спокойной уверенности, с которой весна сменяет зиму. «Невозмутимый строй во всем, / Созвучье полное в природе, — / Лишь в нашей призрачной свободе / Разлад мы с нею сознаем» (Ф. Тютчев). Едва только-что-человек впервые понимает, почему испугался рычания пещерного медведя, как только возникает рефлексия, разум сразу замыкается в дилемму эвдемонизма: с одной стороны, разумное существо складывается и существует в постоянной направленности на мир, в постоянном взаимном обмене с миром; с другой — возникший и существующий в этой направленности на мир разум функционирует как редко покидающий свой пост der Neinsagenkönner (если позаимствовать для своих целей термин на этот раз у Макса Шелера), «тот, кто лучше всех умеет сказать нет», и его «нет» обращено к миру за пределами человеческого разума; осознающий себя страх заснуть в смерть спасается в страсти к автономности, начинает накапливать «зерна» и перебирать варианты, которые кристаллизуются в монаду, когда Кант закончит «Критику чистого разума».

Осознающий себя страх — но вместе с тем и (не) осознающее себя стремление вернуться в до-живое: «Когда-то <…> в неодушевленной материи были пробуждены свойства живого <…> Напряжение, возникшее в неживой дотоле материи, стремилось прийти к равновесию; таково было первое влечение — влечение вернуться к неживому»⁸. «Близость», которая неотделима от «дали», единство, находящее себя в различии, жизнь, стремящаяся к смерти, — «складка»: эта диалектика, как кажется, руководит Фрейдом, когда на страницах книги «По ту сторону принципа удовольствия», посвященных «метапсихологическим размышлениям», он пишет: «Идея о существовании влечений к самосохранению, которые мы признаем за любым живым существом, удивительным образом противоречит предположению о том, что вся жизнь, определяемая влечениями, служит достижению смерти»⁹. ( Беньямин внимательно читал Фрейда. Именно в книге «По ту сторону принципа удовольствия» он нашел объяснение нетривиальной связи между сознанием и памятью, необходимой для анализа «шокового воздействия» как центрального феномена современности¹⁰. А исследование сложной диалектики противоречивых и даже противоположных влечений, имеющее итогом отрицание линейного прогресса¹¹, весьма напоминает сложную конструкцию нелинейного движения истории, которую мы находим в «Тезисах».)

В мире «светлой онтологии», в континуальном мире материалистической монадологии нет стены между ноуменом и феноменом, но есть складчатость-множественность: чтобы организм в целом жил, в каждой его клетке должен беспрерывно функционировать механизм апоптоза, принудительной гибели дефектных клеток; лань поедает траву и поедается тигром; разумное существо может стать самым страшным камнем, краеугольным камнем лагеря смерти, а может одушевить камень, как Бернини в «Экстазе святой Терезы»; разумное существо может быть и катящимся, смертельно равнодушным раздавливающим камнем, и камнем в фундаменте Вселенского Дома Культуры; оно может быть твердым как камень, чтобы оставаться человеком, а может потерять человечность и окаменеть; возможны и все оттенки и градации («складки складок») между двумя этими полюсами.

Если опуститься на уровень максимально абстрактных формулировок, то можно сказать так: потустороннего не существует, всё сущее — на этой стороне, на нашей стороне. И оно континуально, в ткани бытия нет прорех. То, что мы принимаем за дисконтинуальность, это только «складки»; «складка» — это отчетливая двойственность (тройственность и т. д. — множественность) без отчетливой границы. В свою очередь, то, как именно складывается-разглаживается ткань бытия, определяется категориями перебора и закрепления вариантов (накопление зерен будущего в прошлом), «подергивания», кристаллизации в монаду¹². Так однажды сложилось, случилось живое на одной из бесчисленных планет. Потом случилась человеческая рука, один из бесчисленных вариантов конечности («конечность человеческого бытия»), но — конечность, способная изменять универсально. Это «гегельянство», но гегельянство без телеологии и линейного прогрессизма (хочется сказать: значит, это марксизм XXI века).

Присмотревшись, можно вновь и вновь замечать «складку», которая является результатом перебора вариантов и «кристаллизации»: через эту оптику можно попытаться увидеть, например, и генезис сознания по Фрейду. Размышляя о «начале сознания», Фрейд пишет о том как «непрекращающееся наступление внешних раздражителей» на «кору», внешнюю оболочку организма (которая в его анализе принадлежит одновременно и внешнему, и внутреннему, то есть является складкой) приводит к тому, что она «предоставляет самые благоприятные условия для восприятия раздражителей и на дальнейшую модификацию уже не способна»¹³. Что это, как не кристаллизация после длящегося во времени перебора и накопления вариантов? Эти же закономерности Ильенков называет диалектикой исторического и логического и посвящает им отдельный очерк в «Диалектической логике», где реконструирует анализ, проведенный Марксом в «Капитале», и показывает, как в ходе истории перебираются и комбинируются различные варианты стоимости, товарных и денежных отношений, пока не случается «кристаллизация в капитал». «Все элементы стоимостного отношения уже налицо, но выступают они пока еще как абстрактные моменты системы, предшествующей капитализму <…> Эти моменты хотя и существуют уже, но еще не сплелись в неразрывный и конкретный образ, который предполагается развитым понятием стоимости <…> Именно капитал превращает стоимость в реально-всеобщее отношение, в конкретно-историческую всеобщую категорию, развивая полностью те моменты, которые до него хотя и существуют, но существуют порознь друг от друга, абстрактно (в качестве отдельных моментов, в качестве сторон, фрагментов, „кусочков“ исторически предшествующей капитализму системы)»¹⁴. Наконец — еще до того, как в «Тезисах» будут найдены последние формулировки, — те же самые процессы, но в других регионах социального бытия исследует Беньямин. В заметках о Бодлере он прослеживает, как постепенно переживание отделяется от опыта («В смене прежних газетных реляций информацией, а информации — сенсацией отражается прогрессирующий упадок опыта»¹⁵) и «травмирующее воздействие шока» становится приемлемой, но ускользающей от внимания нормой — чтобы замкнуться в определенный исторический момент в «монаду» полностью сформировавшегося буржуазного общества («Этот неуютный, слепящий опыт существования в индустриальную эпоху»¹⁶). Бодлер потому так важен для Беньямина, что, с одной стороны, он — последний великий поэт, который смог дать поэтический образ этому лишенному поэтичности обществу; а с другой стороны, потому, что поэзия Бодлера не может быть прочитана без учета того, что индустриальная эпоха — это время такого общества, где «перебор вариантов» фактически закончен: общество застыло в плотную массу, где судьба поэта и его поэзия не могут быть, следовательно, поняты без понимания судьбы пролетариата и судьбы товара. «Источники, которыми питалась героическая позиция Бодлера, берут начало из глубочайших оснований общественного порядка, который обозначился к середине столетия. Они заключены в опыте, преподавшем Бодлеру, какие радикальные изменения произошли в условиях художественного производства. Изменения эти заключались в том, что в произведении искусства проступила товарная форма, а в публике — массовость, причем более непосредственно и значимо, чем когда-либо до того»¹⁷. 

Чтобы еще раз подпрыгнуть на могиле телеологии, можно сказать так: «светлую онтологию» надо попытаться основать на том тезисе, что нет как таковых ни регрессивного, ни прогрессивного вектора, действующих с предопределенностью¹⁸. То, какая возможность реализуется, определяется случайным перебором вариантов в до-живом и до-разумном, а также противостоянием, борьбой, рискованным взаимодействием разумных существ. Если бы кости были брошены один раз, вместо «чего-то» скорее всего было бы «ничего». Но, насколько мы можем видеть с помощью различных астрофизических инструментов, кости бросали миллиарды миллиардов раз — столько раз в видимой вселенной газ под воздействием гравитации сгущался и зажигались звезды, формировались планеты, галактики, скопления галактик. В мире огромного количества вариантов появление и закрепление «чего-то» вдобавок к «ничего», нового вдобавок к ветхому это, так сказать, рождение закономерности из духа голого количества случайности. А то, что на планете случились, сложились разумные существа, открывает следующее окно возможностей: эти существа борются за свои цели, перебирают варианты, чтобы случилось нечто еще более сложное (еще менее вероятное) — общество без репрессии, общество, решившее дилемму эвдемонизма. В этом рискованном противостоянии победа более сложного варианта не только не предопределена, но и, по всей видимости, менее вероятна, чем поражение; упасть с каната, натянутого над пропастью (пропасть — тоже складка, а не разрыв), легче, чем пройти по нему. Тогда сбудутся худшие предчувствия, случится «темная кристаллизация» (как это произошло в Германии 1930‑х годов), образуется «мертвая монада», «бесконечный тупик»: общество, где частное ненавидит общее, как цыпленок-бройлер — свою птицефабрику, а общее желает видеть частное неотличимым одно от другого, как пуговицы на мундире или как то, о чем пел когда-то Брюс Спрингстин, «57 Channels (And Nothin’ On)», один и тот же попкорн для мозгов в пятидесяти семи упаковках разного размера и формы.

Но надежда всегда стоит последней в очереди на расстрел, нет такой тьмы, в которой не было бы хотя бы одного фотона света, Люцифер вморожен в центр Ада не потому, что он — антисвет, абсолютная тьма, а потому, что он содержит меньшее, чем всё остальное (но не нулевое), количество света (ведь само его имя говорит об этом, свидетельствует хотя бы как память об остатке, пусть минимальном, света в нем: такова неоплатоническая континуальность монотеизма). Ничто и никто не безнадежен, даже, например, Ктулху. Если присмотреться к нему, легко убедиться, что он — не отрицание человека и даже не столько карикатура на человека, сколько его неуклюжая подделка. «Моему <…> воображению одновременно представились осьминог, дракон и карикатура на человека. Мясистая голова с щупальцами венчала гротескное чешуйчатое тулово с рудиментарными крыльями» («Зов Ктулху»). Такое нагромождение органов — это имитация универсальности человека, только Ктулху в изображении Лавкрафта — это не «складчатый», а «скомканный» субъект, экспликация иррационального отвращения Лавкрафта (бывшего, как известно, махровым расистом) к разумным существам из других регионов вселенной. А эти существа (вот еще одно свидетельство того, что нет заблуждения, которое не содержит хотя бы атом истины) тоже будут теми, кто, согласно определению Ильенкова, «универсально изменяют природу, как внешнюю, так и свою собственную». Лавкрафт пытается описать нечто бесконечно чуждое человеку, но описывает только нечто бесконечно чуждое расизму, нацизму, любому шовинизму, а именно то, что у разумного существа может быть другой цвет кожи, другое количество конечностей, другое устройство органов чувств. Поэтому, если попытаться продолжить мысль Эрнста Блоха, выраженную им в горьких словах, сказанных в середине 1930‑х годов: «Ад и рай, берсеркеров и теологию мы отдали реакции без борьбы», — то следует настаивать: нельзя отдавать Ктулху реакции без борьбы (и добавить в качестве шутки, что прообразом Светлого Ктулху сегодня является фигура Макаронного Монстра).

Благодарим издательство Ad Marginem за любезно предоставленный препринт.

Издательство, в свою очередь, благодарит .ART за содействие в подготовке и выпуске этой книги.

Spectate — TG

Если вы хотите помочь SPECTATE выпускать больше текстов, поддержите нас разовым донатом:

1. Текст представляет собой отрывок из книги «Положение мертвых. Ревизионистская история “русского космизма“», которая готовится к публикации в издательстве V‑A-C-press.
2. Ильенков Э. В. Диалектическая логика. Очерки истории и теории. М.: ЛКИ, 2010. С. 54.
3. «Кристаллизация в монаду» — одна из главных категорий тезисов «О понятии истории» Вальтера Беньямина. Вследствие сложности как самой категории, так и анализа, который требуется для ее экспликации, в данном кратком отрывке нет возможности остановиться на более подробном ее описании.
4. Лейбниц Г.-В. Монадология // Г.-В. Лейбниц Соч. В 4 т. Т. I. М.: Мысль, 1982. С. 423
5. Тагор Р. Гитанджали (Жертвенные песнопения). Пер. Н. А. Пушешникова.
6. Из дуалистической гносеологии неизбежно вытекает и специальная мораль: мораль абсолютной чуждости и даже агрессивности мира за пределами Великой кантовской стены — проблема Ктулху: «Человеческий разум не способен разобраться в своей сущности, и, полагаю, мы должны благодарить природу за ее милосердие. Мы живем на блаженном острове невежества среди черных морей бесконечности, которые нам едва ли суждено переплыть. Науки устремились каждая в своем направлении и не принесли нам особого вреда. Но когда-нибудь, систематизируя обрывки знаний, мы обнаружим чудовищные сферы действительности и поймем, сколь ничтожно в них наше место. От этого мы либо сойдем с ума, либо поспешим скрыться от мертвенного света познания и отыщем спасение в безопасном мирке нового Средневековья» (Г. В. Лавкрафт. Зов Ктулху). В основании всей конструкции такого значительного произведения, как «Задача трех тел» Лю Цысиня, лежит «темный» категорический императив: единственной рациональной стратегией при встрече с Другим является как можно более быстрое и как можно более полное разрушение Другого. Мораль Ктулху — это сильная формулировка дуалистической морали, тогда как в слабой формулировке это мораль контраста между активным субъектом и пассивным объектом и, следовательно, менеджеризм, технократическая эксплуатация природы.
7. Неотменяемая включенность человека, разумного существа, в мир ясно мыслится уже самыми ранними философиями: человек — это часть космоса, мирового порядка, ладно скроенного мирового целого. Поэтому человек достоин счастья, причастен ему и, как часть естественного порядка вещей, вправе к нему стремиться. Но одновременно самóй главной своей отличительной чертой, самóй рефлексией, самосознанием человек помещен в мир не заподлицо, он отличает себя от мира, отражает себя от мира и опознает это отражение как свое — рефлексирует. Резюмировать можно так: сознание — это целостность (существующая как локальный фрагмент мирового целого), непрерывно производящая различия. Тут, пожалуй, уместно будет вспомнить делёзовское понятие le pli , «складка», которой можно дать еще одно определение: отчетливая двойственность без отчетливой границы (этим складка отличается от дуализма).
8. Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия // З. Фрейд. Психология бессознательного / Пер. А. Боковикова. М.: ООО «Фирма СТД», 2006. С. 263.
9. Там же. С. 264.
10. Беньямин В. Бодлер. М.: Ад Маргинем Пресс, 2015. С. 123–126.
11. «Наверное, многим из нас будет трудно отказаться от веры в то, что в самом человеке живет влечение к совершенствованию, которое привело его на современную высоту духовных достижений и этической сублимации и от которого можно ждать, что оно обеспечит его развитие до сверхчеловека» (Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия. С. 267).
12. В кристаллизовавшейся монаде нельзя не признать старый добрый «переход количества в качество». Но чтобы уяснить, что, по Гегелю, каждый вскипевший чайник влияет на всю вселенную, надо постоянно держать в голове всю сложнейшую гегельянскую конструкцию. Отсылка же к совершенно компактной «Монадологии» Лейбница позволяет без усилий не упускать из виду эту связь всего со всем.
13. Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия. С. 250.
14. Ильенков Э. В. Диалектическая логика. Очерки истории и теории. С. 253–254. Этот же очерк содержит развернутую критику линейного прогрессизма — «плоского эволюционизма, этой наиболее живучей разновидности псевдоисторизма» (Там же. С. 249).
15. Беньямин В. Бодлер. С. 121.
16. Там же. С. 119. Подзаголовок заметок о Бодлере — «Поэт в эпоху зрелого капитализма».
17. Беньямин В. Бодлер. С. 207–208.
18. «Обойтись как без понятия „прогресс“, так и без понятия „период упадка“ — это две части одной и той же задачи» (Benjamin W. The Arcades Project. New York: Belknap Press. P. 460).