Кишик Д. Self Study: заметки о шизоидном состоянии / пер. с англ.: Денис Шалагинов — Москва: Ад Маргинем, 2024
60.
Шизоидная логика работает как фармакон — лекарство, которое может как ослабить политическое тело, так и укрепить его непредвиденным образом. Поскольку я годами испытывал на себе различные эффекты этой логики — как хорошие, так и плохие, — эти заметки, по сути, представляют собой журнал моих экспериментов над собой, которые могут оказаться полезными для будущего исследования шизоидного общества, в котором мы сегодня живем. Для этого, используя имеющийся у меня в распоряжении ограниченный инструментарий, стоит наконец разобраться в распространенной путанице. Я рассматриваю шизофрению как острое проявление распада общей шизоидной позиции и ее различных стратегий. Шизофрения — предельный случай шизоидной конфигурации, хотя они и существуют в едином спектре. Для меня шизоид — это функционирующий шизофреник. Шизоиды держат себя в руках, используя различные защитные механизмы — свои симптомы — в ходе борьбы за участие в повседневной жизни и сохранение того, что у них есть, кто они есть и, главное, чтó они есть, не распадаясь на части и не обнажая свое хрупкое, фрагментированное, нигилистическое и кататоническое «я», которое хранится под замком — как бы в сейфе. Объясняет ли это, почему шизофрении уделяется такое непропорционально большое внимание в культуре, тогда как шизоидная позиция остается практически неизвестной?
61.
Выводить шизоида из шизофреника — всё равно что пытаться понять ядерную энергию, сконцентрировавшись исключительно на расплавлении активной зоны реактора. Ницше говорил, что он не человек — он динамит. Но я не взрываюсь. Я схлопываюсь, как бомба, детонирующая в обратном направлении. При взрыве переполненное тело должно выйти за пределы себя в своего рода экстазе. Схлопывание, или инстаз, происходит тогда, когда тело кажется похожим на вакуум, когда внешние объекты устремляются внутрь, чтобы заполнить его извне, от поверхности до пустого ядра. Всё коллапсирует внутрь, чтобы попасть в эту черную дыру души. Вдохновляясь подходом Делёза и Гваттари к шизофрении, я тоже рассматриваю шизоида, которым сам являюсь, как «концептуального персонажа, который интенсивно живет в мыслителе и заставляет его мыслить», а не как патологию, которая «вытесняет живого человека и похищает его мысль». Может ли шизоидная тактика превратиться из клинических симптомов в линии ускользания? Теперь понятно, что моя цель — не блокировать шизоидный опыт, а использовать его по-новому. Впрочем, на этом сравнение с Анти-Эдипом заканчивается. Рассматривая западное капиталистическое общество, я обнаруживаю шизоидные конфигурации, затмевающие собой шизофренические. Делёзо-гваттарианский шизоанализ лишь соскреб безумную тающую верхушку с этого погруженного в воду айсберга.
62.
В художественном и интеллектуальном авангарде существует старая тенденция описывать шизофрению в искупительных терминах: как освобождение от символического порядка или ограничений нормальности, как принятие неотчужденной реальности или невытесненного желания, как воплощение ид. Шизофреник становится дионисийским героем раскрепощенного творчества, подрывающим рациональное мышление, здравый смысл и цивилизованное поведение. Сасс развенчивает эту традицию, указывая на то, что большинство шизофреников, как и многие шизоиды, демонстрируют «не переполненность инстинктивными источниками витальности, а отстраненность от них, не погруженность в сенсорную среду, а отделенность от дереализованного внешнего мира». Порой избыток сознания, или гиперсознание, может превратить внутренний мир в «место не тьмы, а неумолимого света». Когда разум и самоанализ работают с удвоенной силой, телесные инстинкты притупляются, а аффекты уплощаются. Этим и другими способами шизофреники обезмиривают свой мир, что ведет к безответной или некоммуникативной смерти-в-жизни. Если у них сохраняется способность или желание говорить, их сбивчивая речь является не выражением подавляемых импульсов, а признаком острой неспособности к взаимодействию с другими людьми, одно лишь прикосновение и даже взгляд которых воспринимаются как угроза.
63.
Если не принимать во внимание широко распространенное одиночество, шизоидная форма жизни может легко остаться незамеченной. Большинство шизоидов кажутся более-менее нормальными как себе, так и окружающим. Иногда они даже могут считаться успешными по общепринятым стандартам, особенно в контексте современной жизни (Сасс и Мак-Вильямс связывают это расстройство с внушительным списком творческих светил). Напротив, редкие случаи шизофренического безумия сразу же бросаются в глаза, представляя собой исключения, требующие изоляции от нормального общества. Таким образом, в то время как великая драма шизофрении остается изолированным предметом бесконечного любопытства, почти бессимптомная шизоидная тенденция продолжает незаметно распространяться, воспроизводясь через века и континенты. Но не стоит себя обманывать: быть шизоидом не просто, это не знак отличия, особенно для художников и писателей, а также математиков, программистов и всех, кто работает в изоляции. По большому счету это путь в один конец — не к торжеству гениальности, а к жизни без отношений. Как далеко может зайти человек, не умеющий общаться с другими людьми, «налаживать связи»? Прожив более двадцати лет в переплетенном связями мегаполисе, я чувствую себя никем — тем же, кем был, когда сюда приехал.
64.
Девиз шизоидов — не «разделяй и властвуй», а «разделяй или распадайся». Если шизофрения — притаившаяся опасность, то разделение — первая линия обороны. Будучи реакцией на напряжение, эти расколы, может, и не убьют вас, но, скорее всего, сделают вас слабее. Все четкие концептуальные дуализмы, которые шизоиды привнесли в этот мир, могут быть искусственными, упрощающими или попросту ложными. Но альтернатива слишком часто не является ни освободительной, ни практичной, так как может привести к личностной фрагментации и межличностному параличу. Ставить под вопрос некоторые различения или играть с ними, переписывая рутину нашего существования, порой необходимо. Но отключить машину дуализма практически невозможно, хотя бы потому, что порождаемая ею структура — неотъемлемая часть нашей формы жизни. Философов можно разделить на тех, кто утверждает разделение, чтобы бороться с шизофренической атрофией, и тех, кто подрывает его, чтобы противостоять шизоидной тирании. Я обычно отношу себя к первой группе, о чем свидетельствует предыдущее предложение. Те, кто относится ко второй, как правило, апеллируют к монистическому единству (как Спиноза) или к плюралистической множественности (как Делёз). Обе группы соответствуют наблюдению Витгенштейна о том, что «философия — инструмент, используемый только против философов и против философа в нас».
65.
Растворение «я» может показаться пугающей проблемой, но, быть может, в этом и заключается весь смысл. Согласно Хоффману1, моему первому великому учителю и наставнику, буддийская мысль не защищает от онтологической неуверенности, а способствует ей. Он использует термин Лэнга, чтобы провести поразительное сравнение между психотическими переживаниями и практикой медитации, задаваясь вопросом, не является ли великий страх шизоида тем, что основная ветвь восточной философии рассматривает как чистое освобождение. В буддизме Махаяны нирвана есть способность отпустить базовое разделение на субъект и объект, как только полностью постигнута его иллюзорная природа. Нирвана не противоположна сансаре — мучительному круговороту мирского существования, — а заключается в слиянии этих двух понятий в просветлении и озарении. Хоффман поясняет, что «согласно махаянскому представлению о единстве сансары и нирваны, страдание проистекает не из самого существования, а из неправильного взгляда на него: именно обычное деление мира на субъект и объект, на я и другого приводит к человеческому страданию». Иными словами, если бы мне удалось деактивировать тривиальное разделение между миром и моей жизнью, если бы они каким-то образом стали единым целым, то я смог бы наконец освободиться от стремления либо отрицать внешний мир, либо бежать от него.
66.
Мы скептически относимся к тому, что Фрейд вывел универсальную человеческую психику из анализа нескольких «истеричных» венских женщин. Но насколько мы близки к более культурно-специфическому пониманию наших психических свойств? Деверо начинает с идеи о том, что «всякой этнической группе присущ свой особый невроз или психоз», а заканчивает широким диагнозом «этнической личности современного человека» как «по сути шизоидной», вечно склонной к «асоциальному обращению в себя». Западное человечество «приучено быть шизоидным вне психиатрической больницы и, следовательно, шизофреническим в ней». Западная культура в основном поддерживает отстраненных индивидов, которые не выражают аффектов, не дарят тепла и отказываются от эмоциональной вовлеченности в общение с другими. Наблюдая за людьми на улицах европейских и американских городов, Деверо обнаружил «обескураживающий дух задворок психиатрической лечебницы, где содержатся конченые шизофреники». Еще одно яркое проявление нашего шизоидного общества: секс без привязанности — в порядке вещей. Люди учатся скрывать под разными предлогами «неспособность любить и заниматься любовью (в отличие от блуда)». И эти рассуждения середины ХХ века еще не знали про сетевую хукап-культуру2. Кроме того, с каких это пор возможность отправить сообщение очернила телефонный звонок?
67.
Может ли капитал заботиться, чувствовать или любить? Неудивительно, что, когда отношения носят преимущественно транзакционный характер, люди предпочитают кассы самообслуживания, при этом слушая музыку в наушниках с шумоподавлением. Слишком просто взять эти клишированные описания отчужденного капиталиста, которые столь же стары, как и молодой Маркс, и применить их к шизоиду. Чуть менее очевидным является то, что мне хотелось бы назвать коллективным шизокапитализмом: закрытые сообщества, частные школы, корпоративная культура, роскошный досуг и всё остальное из того, что Слотердайк обозначил как Хрустальный дворец. Экономические привилегии позволяют некоторым безопасно общаться только с такими же, как они, — плюс несколько других, чье символическое отличие бережно курируется, внимательно контролируется и должным образом оценивается, — тогда как настоящие другие удерживаются на почтительном расстоянии. В то же время операторы социальных сетей перестали хотя бы притворяться, что способствуют налаживанию связей между пользователями, которые вместо этого устанавливают абьюзивные отношения с самими приложениями. Как уже давно объяснил Дебор, как только капитал достигает «стадии накопления, когда он становится образом», рождается спектакль, с умом выполняющий двойную функцию: сперва он отделяет людей друг от друга, а затем дает этим одиноким индивидам иллюзорное ощущение связанности и единства.
68.
Вместо того чтобы объединить весь земной шар общим опытом, киберпространство стремится заключить каждое тело в семиотический пузырь. Речь идет не о негативном воздействии цифрового аппарата на живое существо, а о несколько более сложной констелляции, включающей в себя больше одного человека, плюс несколько экранов. Для примера: Нетта разговаривает по телефону, а я чувствую себя немного обделенным вниманием, поэтому открываю ноутбук, но не потому, что мне нужно что-то сделать, а просто чтобы справиться с этим чувством, которое она интерпретирует как то, что я сам от нее отделяюсь, поэтому отступает еще дальше, что заставляет меня делать то же самое, создавая петлю отрицательной обратной связи, которая ведет к еще большему разделению. Люди готовы взаимодействовать со своими внимательными машинами, которые созданы шизоидами и для шизоидов, люди готовы открываться и доверять им, но не желают делать этого друг с другом. Тьюринг3 задается вопросом: разговариваю ли я с компьютером? А я спрашиваю: привязан ли я к нему психически? Пока технология эксплуатирует наши разочарования и эмоциональную уязвимость, она остается лишь симптомом: делает вид, будто решает наши проблемы, в действительности ими не занимаясь; она эксплуатирует патологию, а не помогает нам справиться с ней. Например, приоритет показывать перед отдавать побуждает нас выставлять себя на всеобщее обозрение в Сети, эмоционально не вовлекаясь в общение с другими.
69.
Вейль иллюстрирует другую сторону этой медали: «Любой человек, какое бы каменное сердце он ни имел, сострадает несчастьям, представляемым в театре. Потому что в этот момент, не ища ничего своего, не пытаясь ничего для себя добыть, не ощущая опасности, не боясь ничем заразиться, он переносит себя в персонажей. Он дает свободный ход своему сочувствию, потому что знает, что это не реальность. Если бы это была реальность, он стал бы холоден как лед». Шизоид делает дополнительный шаг, становясь сторонним наблюдателем своей собственной жизни и жизни своих близких. Поскольку эта личная драма разыгрывается как бы на отдаленной сцене, наблюдать за ней зачастую не слишком интересно. Даже если происходящее становится захватывающим, это мало что меняет, потому что активного участия, реального переживания внутренних и внешних сражений повседневного существования практически нет. Отсюда более позднее уоллесовское описание одиночества телезрителя-вуайериста, сидящего дома и играющего в «покер видимости», отказываясь быть увиденным и «нести бремя психологической нагрузки, связанной с нахождением среди людей». Этот комментарий заставляет меня наконец-то задуматься о потенциальных читателях своей тетради. Они — не более чем абстракция, глядящая на меня, как детективы за зеркалом Гезелла. Будут ли они мне сочувствовать? Да и важно ли это вообще?
Благодарим издательство Ad Marginem за любезно предоставленный препринт.
Spectate — TG
Если вы хотите помочь SPECTATE выпускать больше текстов, поддержите нас разовым донатом:
