Введение
В конце 1920‑х — начале 1930‑х годов французский интеллектуал Жорж Батай (1897–1962) провозгласил новую и радикальную форму материализма, которую он назвал «низкий материализм» (1985, pp. 45–52; 1997, pp. 160–4 [См. список литературы в конце текста. — Прим. пер.]). Этот материализм был новым и радикальным в силу того, что он предусматривал пересмотр всего существующего материализма, как объяснял это сам Батай: «Большинство материалистов, даже если они и хотели избавиться ото всех духовных сущностей, в конечном итоге утверждали такой порядок вещей, иерархические отношения внутри которого маркируют его как определенно идеалистический» (1985, p. 15). Отказавшись от подобной иерархии в материализме, Батай обращает свое внимание на «низкую» материю, то есть на все то, что до сих пор исключалось как идеализмом, так и материализмом: «роскошь, траур, войны, культы, возведение бесполезных монументов, игры, зрелища, искусства, перверсивная сексуальная активность (для которой рождение детей не является целью)» (1985, p. 118; 1997, p. 169 [Здесь и далее «Понятие траты» цитируется в переводе П. Хицкого. — Прим. пер.]). В 1920–1930‑е годы Батай проявлял интерес преимущественно к этим избыточным силам посредством критики антропологии и политики, сталкиваясь и порывая с идеализмом, который, с его точки зрения, по прежнему доминировал в мышлении, даже и в авангардных движениях вроде сюрреализма. На протяжении всей своей жизни Батай занимался систематическим исследованием не-систематического, затрагивая огромный спектр дискурсов: религию, историю искусства, литературную критику, политэкономию и философию, — [а также] развивая свою работу через дружбу с маргинальными в те времена фигурами французской интеллектуальной жизни: с Морисом Бланшо, Мишелем Лейрисом, Пьером Клоссовски и Жаком Лаканом. Уже после смерти Батая сам стиль его работы и поставленные им вопросы окажут влияние на новое поколение мыслителей, таких как Жак Деррида, Мишель Фуко, Ролан Барт, Юлия Кристева и других. Я хочу рассмотреть вопрос низкого материализма в творчестве Батая как способ продемонстрировать этот вектор влияния и выдвинуть предположение, что тот тип мышления, который Батай разрабатывал под именем низкого материализма, является одновременно мощным и сильно недооцененным. Низкий материализм Батая — это материализм, который не очень-то похож на тот материализм, который был известен до этого, что привело Машре к мысли, что «позиция Батая может быть охарактеризована как материалистическая в той мере, в какой она помогает выявить то, что является проблематичным в самой материалистической установке» (1995, p. 113). Я хочу развить эту мысль с помощью утверждения, что вместо того чтобы рассматривать низкий материализм Батая как короткую вспышку в истории и развитии материализма, как мимолетную ересь, экстремальность которой была ответом на рост политического экстремизма 1930‑х годов (фашизма справа, сталинизма слева), мы [и сейчас] можем обнаружить «шоковый эффект» (1985, p. 143) низкого материализма в современных дебатах внутри критической и культурной теорий.
Чтобы обосновать свое утверждение, первым делом я хочу раскопать страты низкого материализма, которые Батай разрабатывал в серии плотных и мощных эссе, объединенных общей «логикой» («логикой», которая доходит до пределов самой логики). «Логика» низкого материализма состоит в том, что все возвышенное или идеальное на самом деле зависит от низкой материи, и эта зависимость означает, что сама чистота идеального загрязнена. Зависимость идеального или возвышенного («высокого») от низкой материи («низкого») и то загрязнение, которое она производит, систематически отрицается идеалом, который отвергает низкую материю в качестве отвратительного, мерзкого, недочеловеческого и так далее1. Тем самым он надеется удержать низкую материю на ее месте, внизу, но это отвержение никогда не может быть до конца успешным, ибо низкая материя лежит в основании [basis] идеала и «высших ценностей». Низкая материя — это вечное напоминание и остаток всего того, что угрожает утянуть вниз и разрушить сам идеал, как Батай объяснял это в опубликованном в 1930‑м году эссе «Низкий материализм и гностицизм»: «Низкая материя является внешней и чуждой идеальным человеческим устремлениям, и она не позволяет редуцировать себя к великим онтологическим машинам, происходящим из этих устремлений» (1985, p. 51; 1997, p. 163). Она выступает постоянным оскорблением человеческого достоинства и любых попыток очищения или идеализации, потому что с ней вообще невозможно покончить, несмотря на массовое культурное, политическое и философское отрицание самого ее существования.
Мы можем обнаружить комический пример «логики» низкого материализма в коротком эссе Батая «Большой палец ноги» (1985, pp. 20–23), впервые опубликованном в ноябре 1929 года. В этом эссе Батай показывает, насколько способность человека стоять прямо и все, что из этого вытекает (знание, разум, использование инструментов, человечность и прочее), зависит от презренной низкой материи большого пальца ноги. Несмотря на зависимость человека от большого пальца ноги в том, что последний производит его в качестве прямоходящего существа, человек смотрит вниз на низкую материю большого пальца ноги как на нечто отвратительное: «Но какую бы роль в прямохождении ни играла его нога, человек, у которого светлая голова, то есть голова, поднятая к небесам и к небесным вещам, смотрит на свою ногу как на плевок — под тем предлогом, что эта нога стоит в грязи» (1985, p. 20). Здесь обрисован процесс, в ходе которого высокое или идеальное отрицает свою зависимость от низкой материи, конструируя ее в качестве отвратительной и мерзкой. На самом-то деле «большой палец ноги — это самая человечная часть человеческого тела» (1985, p. 20), потому что именно он превращает человека в человека, позволяя ему стоять прямо. Большой палец ноги не может быть элиминирован высоким, ибо высокое зависит от него, и он не дает покоя нашей «светлой голове», созерцающей небеса, этим ноющим напоминанием о своем присутствии, примером чего у Батая служит боль от мозолей (1985, p. 22).
Эссе о большом пальце ноги демонстрирует нам еще и то, что Батай не просто переворачивает иерархическую структуру высокого и низкого, он не просто призывает нас перестать стоять прямо и снова начать валяться в грязи (хотя подобная перспектива его порой и соблазняет (1985, p. 39)). Но, как это видно на примере большого пальца ноги, низкая материя — это то, что делает возможной саму структуру оппозиции высокого/низкого, а также и то, что ее разрушает: без низкой материи большого пальца ноги мы не смогли бы стоять прямо — и поэтому мы были бы лишены высокого, идеального и так далее, но из-за этого высокое никогда не сможет быть настолько чистым, насколько хотелось бы. Именно с позиции высокого низкая материя отвергается как низкая, тогда как фактически низкая материя является истоком высокого и [как таковая она] продолжает мучить высокое и низводить его обратно к низкому. В силу этого низкая материя оказывается в положении одновременно и высокого и низкого, объясняя взаимозависимость высокого и низкого тем, что оба они ее разделяют. Низкая материя также остается внешней по отношению к этой оппозиции, как и в случае примера с большим пальцем ноги она не является ни высокой, ни низкой, но находится в неустойчивом положении (хотя и дает нам относительно стабильное основание) между, скользя между ними и дестабилизируя их оппозицию. Поэтому, когда Машре называет работу Батая «перевернутым материализмом» (1995, pp. 112–31), он заблуждается. Батай никогда не переворачивает высокое и низкое, просто меняя их местами, но, как мы увидим далее, он использует низкую материю в качестве того, что Джулиан Пефанис называет «третьим термином» (1991, p. 4), который подрывает оппозицию высокого и низкого, не становясь при этом диалектическим синтезом этой оппозиции; поэтому Пефанис прав в своем утверждении, что «третий термин имеет скорее ницшеанское, нежели гегельянское происхождение» (1991, p. 4), он выступает разрушительной силой, а не диалектическим оператором.
Батай не был одинок в своей попытке артикулировать шокирующий и радикальный материализм. Так, в книге Эммануэля Берля «Смерть буржуазной мысли, смерть буржуазной морали», опубликованной во Франции в апреле 1929 года, утверждалось, что «Материализм — это, тем самым, способ обесценивания. Он указывает на определенный вкус к обесцениванию» (Hollier, 1995, p. 147). Также батаевская гетеродоксальная интерпретация шокового эффекта материализма имеет много общего с другим гетеродоксальным «марксистом» 1930‑х годов — с Вальтером Беньямином2, и оба они разделяли сильное внутреннее неприятие гегельянства и гегельянизированного марксизма. В любом случае, тексты Батая отличаются ясностью и радикальной критикой всякого существующего материализма: его низкий материализм отвергает как механистический материализм, по-прежнему сохраняющий иерархию, в которой «мертвая материя» доминирует в качестве объекта научного исследования (1985, p. 15), так и диалектический материализм, в котором материя становится частью диалектики. Батай все еще надеялся на возможную связь между низким материализмом и диалектическим материализмом, утверждая в эссе «Критика оснований гегелевской диалектики» (март 1932 года), что «речь идёт не о том, чтобы отбросить диалектическую мысль; вместо этого нужно попытаться обнаружить предел, за которым ее применение в данном направлении окажется плодотворным» (1985, p. 111). По иронии, Батай не смог осознать, что его низкий материализм уже угрожает диалектике (и гегелевской, и марксистской) этим внутренним пределом, который заранее разрушает ее, и что он уже продемонстрировал зависимость диалектики от низкой материи, которая не может оставаться фиксированной в рамках диалектической схемы. Поэтому следствием низкого материализма и является возникновение того, что Машре называет «недиалектизированным материализмом» (1995, p. 123).
Еще одним доказательством этому служит то, что Батай в своем тексте возвращается к древней гностической ереси, которая «несет в себе зародыши причудливого, но убийственного ниспровержения идеала» (1985, p. 46; 1997, p. 161), ниспровержения, которое Батай хочет распространить и на современность. Гностицизм важен для Батая, потому что он ведет к «самым чудовищно дуалистическим и поэтому странно приниженным космогониям» (1985, p. 46; 1997, p. 160). Дени Олье утверждает, что «Дуализм — это не система мышления в строгом смысле слова, но скорее установка мышления: дуализм — это не дуалистическая система, но воля к дуализму, это сопротивление системе и гомогенности» (Boiling and Wilson (eds.) 1998, p. 62). Гностический дуализм переосмысливается Батаем как отрыв низкой материи от высокого, и это означает, что ни идеал, ни материя никогда не смогут образовать устойчивую монистическую систему. Батай возвращается в прошлое, или же в его собственную версию прошлого, чтобы восстановить более брутальный дуализм, который сопротивляется моменту диалектического синтеза в марксистской и гегелевской диалектике. В гностицизме он обнаруживает обещание радикального материализма, артикулирующего низкую материю, которая никогда не впишется ни в какую систему, которая опрокинет любую структуру и дестабилизирует любой дискурс. Но он также описывает эту нестабильную материю в радикально новой форме, к примеру, через «качество непокорности» (1985, p. 129; 1997, p. 180) материи в конце эссе «Понятие траты» (январь 1933 года): «саму материю можно определить только как нелогичное различие» (1985, p. 129; 1997, p. 180).
Мыслить материю как различие означает мыслить материю нестабильной, и гностический дуализм отныне вписан в различие, которое никогда не достигнет стабильности логики. Это демонстрирует воздействие низкого материализма на оппозицию высокого/низкого как чего-то такого, что делает возможным само это различие и одновременно отличается от него. Уточняя свой анализ, сделанный им вскользь, Батай впоследствии окажет большое влияние на то, что получит название «постструктурализм», который и можно определить как мысль о различии (Bennington, 1994, p. 115). Заслуга Батая заключается в создании нестабильного дискурса, который сообщает эту возможность материи как различия, а также в подготовке культурной среды для переноса заразы низкой материи: Батай развивает заразную мысль точно так же, как растет и развивается вирус или бактерия. Опираясь на антропологию, эксперименты с новыми типами материализма, древние ереси и многое другое, Батай разрабатывает совершенно отличную [different] мысль о материи. Слабостью его мысли при этом оказывается то, что он в то же самое время пытается перевести нестабильность низкой материи в политические термины, что является слабостью не потому, что низкая материя не влияет на политику, но потому, что ее эффекты не сводятся лишь к политике; интерпретируя низкую материю как политически революционную, Батай рискует ослабить общее влияние низкой материи на любую область, что равнозначно сведению низкого материализма к политической доктрине или к политической теории. Я хочу проследить, как Батай пытался поставить низкую материю на службу революции, создать низкий марксизм, и как эта попытка провалилась вследствие нестабильности, которую он уже вписал в низкую материю. Последствия этой проблемы определения эффектов низкой материи ощущаются и сегодня, возможно, в скрытых и подпольных формах, в текущих дебатах вокруг «теории» и политики. Пересекая данное напряжение в [мысли] Батая, можно будет вернуться к этому напряжению в современной мысли иначе [differently], через различие [difference].
Низкий марксизм
Батай логически обосновывал, что низкий материализм имеет радикальные и революционные политические последствия, в силу того что низкая материя дестабилизирует оппозицию высокого/низкого, где бы та ни появлялась; и поскольку существует политическая версия этой оппозиции, низкая материя также ведет и к политической дестабилизации:
«Ее [оппозиции высокого/низкого] интерес и значение связаны с непримиримой природой ее конкретных форм: ужасающая тьма гробниц или пещер и сияющее великолепие небес, нечистота земли, в которой гниют тела, и чистота возвышенного пространства; на индивидуальном уровне — низменные и благородные способности; на политическом уровне — империалистический орел и революция “старого крота”, тогда как на универсальном уровне — материя, мерзкая низменная реальность, и возвышенный дух» (1985, p. 35).
Здесь Батай определяет политическую версию оппозиции высокого/низкого как находящуюся между империалистическим символом орла и марксистским символом классовой борьбы, то есть старым кротом, однако в других текстах того же периода он также рассматривает эту оппозицию как располагающуюся между буржуазией и пролетариатом: буржуазия — это высокое, воплощающее ценности труда, чистоты, тяжелой работы, достоинства и так далее, тогда как пролетариат — это низы, тем самым связанные с низкой материей. Результатом извержения низкой материи в политическую область стала бы политическая революция, так как «рабочие-коммунисты кажутся буржуа такими же уродливыми и грязными, как волосатые половые органы или нижние части тела; рано или поздно произойдет скандальное извержение, в ходе которого бесполые благородные головы буржуа окажутся отсеченными» (Bataille, 1985, p. 8). Подобная революция и будет «низкой» революцией — как с точки зрения низов (наиболее презираемых членов общества: суб- или люмпен-пролетариата), так и с точки зрения низменных движущих сил, которые она высвобождает: «побуждений, которые сегодня требуют от мирового сообщества пламенной и кровавой революции» (1985, p. 102; 1997, p. 158).
Следом за этим Батай объединяет низкий материализм с марксизмом, интерпретируя Маркса как низкого материалиста avant la lettre посредством утверждения, что Маркс «исходит из недр земли, как из материалистических недр пролетариата» (1985, p. 35). Тем самым Батай пытается установить тождество между низким материализмом и марксизмом через «распознавание под именем материализма грубого освобождения человеческой жизни из заключения и замаскированной патологии этики, обращения ко всему оскорбительному, неистребимому и даже презренному, ко всему, что опрокидывает, извращает и высмеивает дух» (1985, p. 32) и таким образом создать «низкий марксизм». Батай возводит свою мысль к Марксу и использует эпиграф из Маркса для своей полемической работы «Старый крот и приставка “сюр” в словах сверхчеловек [Surhomme] и сюрреалист», который гласит: «В истории, как и в природе, разложение — это лаборатория жизни» (1985, p. 32), однако батаевское прочтение марксистского материализма оказалось крайне неконвенциональным и критическим. Во-первых, оно разрушает базис классического марксистского материализма, который заключается в производительных силах и отношениях. В своем знаменитом эссе «Понятие траты» Батай подчеркивал «второстепенный по отношению к трате характер производства и потребления» (1985, p. 121; 1997, p. 172) и отстаивал модель классовой борьбы как «самой грандиозной формы социальной траты» (1985, p. 126; 1997, p. 178). Во-вторых, следствия из его левого коммунизма были враждебны ориентации марксистской политики на трудовую дисциплину и партийный контроль. Известно, что Ленин критиковал «детскую болезнь левизны» в коммунизме, а применительно к Батаю мы могли бы обозвать это марксизмом анальной стадии. Будь то на уровне марксистской теории или политической практики, батаевская инъекция низкого материализма в марксизм уже имела пагубные последствия.
Батай осознавал это пагубное влияние низкой материи на многие центральные положения марксизма, но такой ценой должно было быть спасено то, что Батай называл «гибкостью и силой марксизма» (1985, p. 114), от его окостенения в сталинизме 1930‑х годов. Используя нестабильность низкой материи в целях разработки либертарного марксизма, который бы порвал с марксистской тенденцией к установлению новой диктатуры труда вместо капиталистической диктатуры стоимости, Батай намеревался спасти марксизм от сталинизма и возродить его в качестве освободительной практики. Батай также был радикальнее других левых альтернатив сталинизму вроде троцкизма, так как он отвергал революционную дисциплину и скромность в пользу веры в перверсивную силу рабочего класса. Он утверждал, что «зачастую можно заметить у воинствующих революционеров полное отсутствие доверия к спонтанным реакциям масс» (1985, p. 162). Подобная критика благочестивости революционной политики в наиболее юмористической форме раскрыта в романе Батая «Небесная синь» (1986), в котором вялая и подавленная активистка Лазарь (предположительно списанная с Симоны Вейль) противопоставляется перверсивной и сексуально авантюрной Дирти, и это выступает еще одним примером несостоятельности высоких идеалов по сравнению с энергией низкой материи. Своим отказом от производительности и революционной дисциплины Батай разрабатывал темы, которые позже будут подхвачены революционными активистами 1960–70‑х годов в виде «отказа от труда» или «нулевой работы»3 и которые также восходят к французскому социалисту 1880‑х годов Полю Лафаргу, который провозглашал «право на праздность». Батай возвещал пришествие «низкого марксизма», который противостоял марксистскому акценту на труде в пользу неэкономического акцента на празднике (что и было частично реализовано в мае 1968 года).
Для Батая низкий материализм был «силой вещей связан с восстанием низших классов против современного труда» (1985, p. 32) и осуществлял борьбу на двух фронтах: во-первых, как мы уже видели, он боролся против сталинизма и официального рабочего движения, которые были так же одержимы производством и трудом, как и капитализм, разве что во имя революции; во-вторых, он боролся против угрозы фашизма, пытаясь одновременно и объяснять его привлекательность, и противостоять ему4. В тексте «Психологическая структура фашизма» (1933 /4) (1985, pp. 137- 60; 1997, pp. 122–146) Батай предвосхитил анализ фашизма, разработанный во фрейдо-марксизме (Райх, Адорно с Хоркхаймером, Маркузе и другие). Тем не менее, вместо того чтобы произвести то, что Фуко назовет «Марксом и Фрейдом, разгоревшимися от одного и того же огня» (1983, p. xii [Перевод Д. Кралечкина. — Прим. пер.]), Батай осуществил иное прочтение Маркса и Фрейда, которое уже не выступало попыткой их синтеза (диалектического или какого-либо еще). При этом он использовал уже сделанный им в низком материализме акцент на том, что ускользает от стабильности и контроля, чтобы «соединить» Маркса и Фрейда через гетерогенность их текстов: через те «элементы, которые невозможно ассимилировать» (1985, p. 140; 1997, p. 125) и которые выходят за пределы стабилизации, а именно через насилие классовой борьбы и через бессознательное. Это было осуществлено не именем низкого материализма, но через то, что Батай называл гетерологией — «наукой о совершенно ином» (1985, p. 102 n. 2; 1997, p. 159 n. 2), — которую он развивал одновременно с низким материализмом. Как и низкий материализм, «она [гетерология] постоянно стремится к расщепленной структуре» (1985, p. 140; 1997, p. 125), но вместо того чтобы отделять низкое от высокого, она отделяет гетерогенное от гомогенного. Хотя у нее много общего с низким материализмом, она не была так привязана к опасности стабилизации, как материя, и Батай развивал ее как более общий термин и инструмент социального анализа, который он прежде всего применял к фашизму.
Батай утверждал, что фашизм пытается использовать гетерогенность, превращая ее в собственность фашистского лидера, и что подобное использование гетерогенности обречено на неудачу: «Но эта концентрация [гетерогенности] в одном человеке оказывается тем элементом, который выводит фашистскую формацию из области гетерогенного: по мере того, как аффективный подъем ведет к единению, он конституирует в качестве власти ту силу, которая оборачивается против людей» (1985, pp. 143–4; 1997, p. 129). В попытке очистить и контролировать ее фашизм разрушает ту самую гетерогенность, которую он пытается использовать. Заметно, насколько это напоминает аргументы Батая о сопротивлении низкой материи политическому контролю со стороны «империалистического орла». Хотя гетерогенность и низкая материя не совпадают полностью, мы можем рассматривать их как наименования для схожего процесса дестабилизации, о чем я подробнее скажу позже. Сейчас уже можно отметить, что речь идет не о том, что низкий материализм — это единственный термин для дестабилизации, и на протяжении всей своей работы Батай постоянно находил новые термины и точки нестабильности в дискурсах и институтах, которые он анализировал (к примеру, внутренний опыт, суверенность, сообщение, непроизводительная трата и так далее), но я полагаю, что низкий материализм предоставляет нам стратегический рычаг [для подступа] к непродуманным отношениям между «теорией» и «политикой», которые Батай начинает осмыслять под этим именем и о которых нам необходимо думать и сегодня. Разрушение, которое мыслит Батай, сотрясает капиталистическую трудовую дисциплину и ее зеркальное отражение — социалистическую трудовую дисциплину, как расшатывает оно и попытку создать революционный национализм, который не был бы ни левым, ни правым: фашизм. Посредством низкой материи и гетерогенности Батай открывает контролирующие и ограничивающие силы, которые доминируют в политических программах и практической политике, а также обнаруживает перспективу «глубокой субверсии, которая направлена на освобождение человеческих жизней» (1985, p. 159; 1997, p. 145).
Хотя несомненно, что либертарная модель революционного активизма Батая по-прежнему предоставляет нам ценные политические ресурсы, в особенности сейчас, когда капиталистическая трудовая этика и «закон стоимости» находятся в процессе стремительной глобализации, однако все-таки существует некое напряжение между «логикой» низкого материализма и подобной его политической интерпретацией. Дени Олье утверждает, что материализм Батая «больше гераклитовский, чем марксистский» (1995, p. 148), и это указывает на напряжение между текучестью низкой материи и относительной стабильностью марксистской революционной диалектики. В «Низком материализме и гностицизме» Батай опирается на гностицизм с его «концепцией материи как активного принципа» (1985, p. 47; 1997, p. 162), и эта активная материя не может контролироваться никакими политическими, социальными, культурными или теоретическими силами. Там же Батай говорит: «Я имею в виду материализм, не подразумевающий никакой онтологии, не подразумевающий, что материя — это вещь-в-себе» (1985, p. 49; 1997, p. 163). Если материализм не является онтологией, то тогда невозможно быть низкой материей, низкая материя не является субстанцией бытия. Она и не «вещь-в-себе», не скрытый за репрезентацией объект, к которому мы могли бы прорваться, не скрытая опора для мира видимости. Эта активная материя, которая не является субстанцией, порождает серьезные трудности для батаевской политической интерпретации низкого материализма как собственности пролетариата и как части революционной диалектики.
Низкая материя слишком неустойчива, чтобы оставаться зафиксированной в подобных политических терминах, и в своем политическом прочтении [низкого материализма] Батай рискует породить «перевернутый материализм», который провозглашает разрушение всех ценностей, но который на деле устанавливает новый набор «низких» пролетарских ценностей (грязь, трата, мужество, насилие и так далее) против «высоких» буржуазных ценностей (приличия, прибыль, производство и так далее). Хотя Батай и критикует субверсию, которая «вместо того чтобы опираться на текущие низшие формы, взаимодействие которых в конечном итоге разрушит буржуазные тюрьмы, <…> стремится тут же создать свои собственные ценности, чтобы противопоставить их существующим ценностям» (1985, p. 33), однако его собственная опора на «текущие низшие формы» в том, чтобы произвести переворот в структуре власти, рискует сделать из низкой материи [такие же] противоположные ценности. Кроме того, когда Батай превращает низкое в собственность пролетариата, он возвращается к стабильной онтологической интерпретации материи, которую он сам же и критиковал. Таковы парадоксальные следствия фиксации активной и нестабильной низкой материи в стабильном политическом диспозитиве [apparatus] (даже если и революционном), а также принуждения низкой материи к бытию-присутствию. Этим я не утверждаю, будто работы Батая не имеют никаких политических последствий или что эти политические последствия следует отбросить, скорее я утверждаю, что низкий материализм Батая не может быть редуцирован к политике. Напряжение в мысли Батая возникает между его представлением о низкой материи как об общей нестабильности и его политическим желанием артикулировать эту нестабильность в качестве революционной программы. В любом случае, хотя низкий материализм имеет революционные следствия и даже может оказаться тем, что и делает «революции» возможными, он сам по себе не является ни революцией, ни даже «перманентной революцией» (того типа, который был бы еще более радикальным, нежели привычная троцкистская интерпретация этого выражения). Я не отвергаю попытку Батая освободить марксизм от его метафизических привязок к производству, но я скорее заинтересован в том, чтобы продвинуть эту тенденцию дальше, отыскав у Батая ресурсы, которые необходимым образом устремляют его мышление по этой линии ускользания.
Проблема батаевского стремления к политической революции с ультра-левой позиции заключается в том, что политические последствия низкого материализма не имеют своим прямым результатом производство революции в том виде, как того хочет Батай. Низкий материализм революционен в том же смысле, в каком Батай описывает мысль Ницше, которая «подразумевает разрушение всевозможных оснований для имеющихся политических позиций» (1985, p. 184). Батай хотел, чтобы низкий материализм породил новый, более радикальный марксизм (эту мечту и сегодня разделяют Фред Боттинг и Скотт Уилсон, 1997, p. 136), что, безусловно, имеет важные критические следствия для марксизма. Но низкий материализм не может быть ограничен этими политическими эффектами, равно как эти политические эффекты не могут считаться стабильными и однозначными, как предполагает Батай. Политическая попытка принудить низкую материю к присутствию и [тем самым] создать политическую онтологию терпит неудачу вследствие батаевской интерпретации материи как различия. Как мы уже видели, это различие даже не обязано сохранять наименование материи и может носить другие имена (к примеру, гетерогенности), и это не означает, что оно когда-нибудь сможет найти свое подлинное имя, равно как и то, что этим подлинным именем будет низкий материализм. Выбор точки нестабильности оказывается радикально контингентным, развиваемым посредством конечной стратегии, которая всегда осознает, что сама эта точка нестабильности может быть стабилизирована внутри практики письма и мышления. Что делает низкий материализм «непримиримым материализмом» (1985, p. 51; 1997, p. 164), так это то, что он отказывается проявляться, становиться присутствующим, обосновываться в нашем мышлении, потому что он иной. Низкая материя ускользает от политического и ставит требования политики под вопрос. Именно это упрямое сопротивление низкой материи, даже эта ее глупость и определяет то проблематичное наследие, которое она оставляет нам сегодня.
Низкая теория
В низком материализме Батая мы обнаружили противоречие между его претензией на то, что он разрушает все дискурсы через выявление их зависимости от низкой материи, и попыткой использовать это в качестве основания для революционной политики. Я показал, что сама «логика» низкого материализма Батая означает невозможность его полной ассимиляции марксизмом (или любым другим дискурсом). Именно сопротивление систематике и акцент на различии объединяют Батая с постструктурализмом. Точнее, если рассматривать батаевскую инверсию оппозиции «высокое/низкое» и дестабилизацию самой структуры этой оппозиции, то такую работу низкого материализма можно рассматривать как прототип того, что Деррида назовет «общей стратегией деконструкции» (1987, p. 41). Деррида описывает эту стратегию как интервенцию в структуру философских оппозиций, состоящую из двух «частей» или «этапов» (которые не могут быть строго разграничены или отделены друг от друга):
1. «Деконструировать оппозицию — значит сначала в определенный момент перевернуть иерархию» (Derrida, 1987, p. 41 [Здесь и далее «Позиции» цитируются в переводе В. Бибихина. — Прим. пер.]). Это стадия переворачивания, и мы можем встретить ее у Батая, когда он совершает интервенцию в насильственное господство высокого над низким, чтобы предпочесть низкое высокому. Тем не менее, оставаться на этой стадии — значит просто менять оппозицию местами, а это хотя и необходимо, но недостаточно для ее деконструкции.
2. «…надо <…> обозначить дистанцию между инверсией, ставящей верх вниз, <…> и вторгающимся возникновением нового “концепта”, концепта, по своей сути уже не допускающего, никогда не допускавшего понимания в прежнем режиме» (Derrida, 1987, p. 42). Именно этот этап отмечен у Батая вхождением низкой материи как того, что никогда не может быть включено в предшествующий режим. Это также объясняет вхождение низкой материи как того деконструктивного «третьего термина», который более не является диалектическим.
Разумеется, это не единственный пример «влияния» Батая на Деррида, который также посвятил Батаю крупное раннее эссе «Невоздержанное гегельянство» (Batting and Wilson (eds.), 1998, pp. 102–38), равно как и [влияния] Батая на постструктурализм, чему свидетельством служит то, что все авторы, связанные с постструктурализмом, написали как минимум одно эссе про Батая (за исключением Лакана, который просто увел у Батая жену). Что наиболее интересно именно в этом векторе влияния, так это то, что он не только помогает нам понять важность низкого материализма для деконструкции, но вместе с тем и важность деконструкции для понимания низкого материализма. Акцент, который Деррида делает на том, как низкая материя избегает систематизации, может помочь объяснить, почему мы отвергли политическую редукцию низкой материи у Батая. Деррида пишет, что «внутри этой общей экономии материя <…> означает радикальную инаковость (уточню: по отношению к философской оппозиции)» (1987, p. 64). Понятие материи, которое Деррида подхватывает у Батая, противопоставляется философским оппозициям и претензиям философии на то, чтобы быть универсальным дискурсом, структурированным этими иерархиями. Это означает, что оно не может быть ограничено радикальной политикой (и тогда Деррида дистанцировался от криптокоммунистической и маоистской политики литературного журнала «Тель Кель», который его интервьюировал), напротив, оно обладает более широким диапазоном, и даже максимально допустимым диапазоном, так как оно делает невозможным установление универсального дискурса (философии). Итак, я показал, что Батай развивает радикальную мысль о низкой материи, которую он же рискует редуцировать к политическому радикализму, однако следствия из низкой материи, которые он описывает, разрушают его собственное политическое прочтение, так что в каком-то смысле Батай неверно читает сам себя. Читая Батая вместе с Деррида, мы не пытаемся исправить Батая или сказать, что читаем Батая лучше, чем сам Батай, скорее мы проясняем контуры батаевской мысли о различии, которая развилась после Батая и благодаря его наследию.
Мы видим, как Батай повлиял на Деррида и как экспликация материи у Деррида высвечивает диапазон ее влияния за пределами сферы политического, равно как и какого-либо локального или регионального дискурса. Возвращаясь к Батаю, мы можем найти такое же утверждение в его тексте о гетерологии, в котором он пишет, что «прежде всего гетерология противостоит любой гомогенной репрезентации мира, иными словами, любой философской системе» (1985, p. 97; 1997, p. 153). Как и следовало ожидать, в более общей работе по гетерологии Батай напрямую обращается к философскому универсуму. Он расширяет разрушительный диапазон низкой материи до философской сферы, которая претендует на всеобщее господство. Двигаясь от Батая к Деррида, а затем обратно к Батаю, мы видим, что в обоих случаях мишенью выступают философские системы. Все потому, что эти системы претендуют на универсальность и подкрепляют эту претензию иерархическими оппозициями, и этим они осуществляют наиболее полную попытку доминирования и элиминирования низкой материи. Тот акцент, который Деррида делает на философской оппозиции, не означает, что мы меняем политику на философию или Маркса на Деррида. Скорее, если низкий материализм Батая способен разрушить универсализм философии, то он также способен разрушить любой другой дискурс и даже сами границы дискурса как такового.
Философия выступает «пробным камнем» для низкого материализма, и влияние его на философию состоит в том, чтобы сделать ее неустойчивой, уязвимой для других дискурсов (вроде политики), которые она будто бы контролирует. Низкая материя — это то, что мы назвали «третьим термином», который подрывает и разрушает оппозиции, структурирующие философию, это неустранимый остаток, который сопротивляется навязыванию философских универсалий. Это не просто ассимиляция Батая деконструкцией или постструктурализмом, это скорее демонстрация того, как эти дискурсы опирались на акцентирование Батаем всего того, что ускользает от ассимиляции и интеграции. Это также показывает, как они развили и расширили работу Батая через дестабилизирующие эффекты, которые она оказывает на академические дисциплины и нормы. Однако примечательно то, сколь малое влияние низкий материализм Батая оказал на современные материалистические теории (такие как культурный материализм, феминистский материализм и так далее): низкая материя как будто исчезла, по словам Олье, «Материальное растрачивается целиком, безо всякого остатка, не сохраняя после себя ничего, ни призрака, ни наследника, ни двойника. Вспышка — и сразу же ночь» (1995, p. 148).
Действительно ли материальное претерпевает полное «всецелое» исчезновение, как утверждает Олье? Думаю, нет, потому что невозможно устранить материю полностью, абсолютно ее израсходовать. Возможно, Олье имеет в виду, что материя не сохраняется в рамках дискурса знания и что она никогда не может быть схвачена философским аппаратом. Но такое сопротивление схватыванию нужно рассматривать не только как исчезновение, но и как невозможное сочетание исчезновения и сохранения: она всегда исчезает на уровне постижения и в то же самое время она сохраняется как само это ускользание. Также Олье не прав в том, что он ограничивает опыт материи внезапной растратой или же краткой вспышкой на фоне ночного неба, превращая этот опыт в нечто подобное «вспышке» в момент воспламенения огня. Хотя материя и может опрокидывать стабильный дискурс в нестабильное состояние, тот яркий образ, который использует Олье, предполагает ее переход из одного состояния в другое. Но такого не может быть, потому что низкая материя не только исчезает подобно вспышке, но она также оставляет после себя след на сетчатке, остаток пепла на земле. Это означает, что низкая материя остается как след, а именно как след предела любой попытки создать некий материалистический дискурс. Ускользая от схватывания познанием, исчезая как базис, низкий материализм сохраняется как активный поток нестабильности, который разрушает закрытость любого дискурса. Это шарнир, связывающий и разрушающий философские оппозиции, шарнир между меняющимися состояниями, который заранее марает чистоту этих состояний. Этот заразный и загрязняющий низкий материализм существует как материализм, который разрушает сам себя, который истощает и рассеивает свои собственные эффекты.
Низкий материализм существует в своем непрестанном исчезновении как слепое пятно познания, но когда современная теория пытается заставить его проявиться и стать присутствующим, он полностью исчезает из-за подобных попыток его философского схватывания. Одна из самых риторически радикальных современных рецепций Батая, «Жажда аннигиляции» Ника Ланда (1992), пытается принудить низкую материю к проявлению, призвать ее с помощью черной мессы вокруг Батая. Несмотря на признание за низкой материей «линии ускользания» — «Материя ускользает от самой возможности сущности, как будто от изначальной уместности онтологии, и жизнь — это лишь самый аберрантный и вирусологический вариант подобного ускользания; конвульсивный предел преодоления бытия» (1992, p. 181), — Ланд превращает ее в относительную стабильность либидинального материализма, который как будто является наиболее радикальной из всех возможных форм батаевского материализма: «Либидинальный материализм, или теория необусловленного (нетелеологического) желания, — это не что иное, как ожог от разоблачительного диагноза физикалистского предрассудка» (1992, pp. 37–8). Однако далёкий от того, чтобы избежать онтологии (как ему того хочется), Ланд вместо этого воссоздает низкий материализм в качестве антифилософской либидинальной онтологии. Утверждая, что воздать должное низкому материализму можно только читая его как либидинальный материализм, и Ланд, конечно, не скромничает в притязаниях своего текста на радикальность, он не учитывает того, что, делая основание низкого материализма либидинальным, он на самом-то деле его ограничивает. Поэтому, вынуждая низкую материю к существованию в качестве либидинального материализма, Ланд может лишь наблюдать ее исчезновение в качестве разрушительной силы.
Прикрываясь радикальной риторикой о сокрушительном влиянии Батая, Ланд скрытно проводит такое прочтение низкой материи, которое превращает ее в основание для либидинального материализма: «Низкий материализм — это чума одностороннего различия, такого различия, которое действует только из неразличенного» (1992, p. 123). Чума различий возникает из неразличенного, из низкого в качестве основания, но материя Батая как «нелогическое различие» здесь отбрасывается, потому что она представляет угрозу подобной либидинальной онтологии. Различие не может быть ограничено либидинальным, потому что оно размыкает и само либидинальное для его внешнего, и Ланд не объясняет, как же нам получить различие из неразличенного. Те же проблемы преследуют и Скотта Уилсона с его «Культурным материализмом» (1995), где он пытается принять вызов низкого материализма современному культурному материализму, но при этом также ограничивает низкий материализм концептуально устойчивой фигурой пустоты. Во-первых, этим предполагается, что мысль Батая находит свое предназначение в пустоте, которая не является важным термином для мысли самого Батая и скорее заимствована у Лакана, что странно, учитывая ловкость самого Батая в подборе деструктивных эффектов. Во-вторых, выбирая слово «пустота», Уилсон сталкивается с проблемой привязки к топологической фигуре, которая подразумевает возможность отображения [mapping], даже если это и сомнительно с эмпирической точки зрения. Я готов признать, что существует некоторая близость между аргументами Ланда и Уилсона и тем, что я пытаюсь развить в качестве мысли о различии у Батая, но я полагаю, что это различие одновременно и более и менее определено, нежели их [понятия] либидинального и пустоты. Более определено в том смысле, что различие появляется только как отличное от чего-то, а менее определено — потому что различие всегда активно различается в самих своих определениях. В интерпретациях Ланда и Уилсона Батай вновь превращается в материалиста, а активная низкая материя выхватывается из существования в зафиксированном виде. Что эти попытки схватить и удержать низкую материю не могут осознать, так это то, что для Батая материя существует лишь как различие, а не как основание для новой антифилософии. Дифференциальное существование низкой материи означает, что она сопротивляется роли стабильного основания, и поэтому она сопротивляется своему включению в материализм. На самом деле мы скорее обнаруживаем ее след в постструктурализме, который так часто считают имматериальным или не-материальным. У Батая и в постструктурализме дело идёт не о дематериализации материи, но о переосмыслении материи как различия, одновременно не материального и не идеального. Хотя постструктурализм обычно относят к области «теории», Батай помогает прояснить тот факт, что это не просто теория. Не может быть такой вещи, как «низкая теория», потому что низкая материя делает нестабильной также и оппозицию теория/практика, и поэтому, когда постструктурализм опирается на акцент Батая (и не только его) на неассимилируемом, он также размыкает пределы теории. Что стоит удерживать в обращении к теории, так это диапазон воздействия низкой материи, однако он не ограничивается [лишь] теоретическим.
Заключение
После всего этого мы могли бы спросить, а зачем нам вообще сохранять наименование «материализм» для того, что пытается осмыслить Батай, не в последнюю очередь из-за всех трудностей и недоразумений, к которым оно может нас привести. Почему бы вместо этого не использовать более нейтральное и менее метафизически нагруженное наименование, к примеру, различие? Я хочу предложить несколько объяснений того, почему Батай сохраняет имя материализма и почему это важный жест, который не приводит его к метафизике материи. Батай осуществляет стратегическую интервенцию в материализм, которая призвана избавить его от «метафизических лесов» (1985, p. 45, 1997, p. 160), на которых он держится и на которых он удерживает нас. Материализм связан с идеализмом как со своей противоположностью, и он все равно остается в ловушке этой структуры: «абстрактный Бог (или просто идея) и абстрактная материя; главный охранник и тюремные стены» (1985, p. 45; 1997, p. 160). Для идеализма (в особенности для Канта и Гегеля) материя — это рассеяние или разброс, угрожающие собиранию, которое он полагает условием философии. Для Батая же низкий материализм — это способ освободиться от «идиотского идеализма, который удерживает нас под чарами кучки комичных тюремных начальников» (1985, p. 28) и вернуть нас к «чувству свободы» (1985, p. 14) посредством возвращения к «разбросу материи» (Bennington, 1994). Этот разброс — больше уже не абстрактное рассеяние и не остатки мертвой материи, которые можно было бы подчинить науке, но активное смещение и активное сопротивление, которое не останавливается на оппозиции материализма/идеализма. Поэтому Батай и сохраняет имя материализма, чтобы радикализировать сам тот способ, которым он представляется идеализму, чтобы вывести его из ловушки метафизической оппозиции и в то же самое время разрушить как материализм, так и идеализм.
В отличие от стратегии Деррида, к которой она так близка, стратегия Батая — это более прямая и брутальная интервенция. Это соответствует брутальности низкой материи в качестве инертного сопротивления и одновременно активной нестабильности. Разумеется, речь не идёт о преувеличении различий между Батаем и Деррида или о предположительном превосходстве одного над другим. Как и Деррида, Батай также не привязывается к одному-единственному наименованию для прослеживаемых им разрушительных эффектов, он проходит через свой собственный ряд наименований для того, что не имеет возможного собственного имени (низкий материализм, жертвоприношение, эротизм, гетерогенность, непроизводительная трата и так далее). Эти имена эквивалентны, но они также вторгаются в те области, из которых они более или менее насильственно изъяты, и низкий материализм определенно не является главным термином для Батая или господским означающим его работы; и в то же самое время это ключевой термин, особенно в контексте «теоретического» и «политического», который и размыкает этот контекст. Что примечательно в «именах» Батая, так это что они зачастую более метафизически нагружены, чем те наименования, которые подбирает Деррида. Именно это придает им силу прямой и насильственной интервенции в метафизику, но это вместе с тем делает возможным и их перекодирование в рамках метафизики. Это также может объяснить насильственность батаевских практик чтения, которые так часто контрастируют с доскональным прочтением, предпринимаемым Деррида. У Деррида мы обнаруживаем практику цитирования и разбора читаемого текста, тогда как у Батая мы сталкиваемся с недвусмысленным насилием в чтении, насилием над текстовыми телами, на которых он пишет, а также над текстовым телом, которое является результатом подобного чтения. В насильственном принуждении текста у Батая мы можем увидеть следы насильственной нестабильности низкой материи. Поэтому было бы самоочевидным сказать, что Батай — не Деррида, а Деррида — не Батай (хотя есть моменты, когда это и не само собой разумеется), однако у них есть общие точки соприкосновения, есть нестабильные сообщения, которые проскакивают через эти текстовые тела, как электрический разряд, и одна из подобных точек соприкосновения — это сообщение низкой материи.
Сообщение низкой материи передает от Батая к Деррида свободную и открытую возможность, а не фиксированную или детерминированную операцию. Это и не новая жизненная ценность, но это разрыв, который делает возможными сами ценности и который заранее их разрушает. Именно это делает его политические последствия столь трудно просчитываемыми, но именно это и делает его столь устойчивым к попыткам определить и закрыть политическое. Свободу низкого материализма фактически невозможно воплотить в политические требования или программы, это свобода, которая не зависит от диктата какого-либо пространства или дискурса. Когда низкий материализм разрушает опутывающие нас «метафизические леса», это не освобождает нас ото всех ограничений и не позволяет нам раствориться в потоке низкой материи или во всеми чаемом пространстве современности, этой временно автономной зоне (Bey 1985 /1991). Дело не в том, что это [просто] форма политического реализма, принимающая вещи такими, какие они есть, но в том, что она упраздняет парадокс ограниченного пространства свободы, разрушая любое закрытое «освобожденное» пространство. На самом деле это самое неразумное и самое нереалистическое политическое требование, которое не является утопическим требованием (которое всегда относится к другому пространству или к пространству Другого, к у‑топии). Вот что делает его столь разрушительным для ограничений радикальной политики, в особенности для тех академических политических радикализмов, которые претендуют на имя материализма. Дезориентирующая свобода низкого материализма лишает нас безопасности циркулирующих академических радикализмов и безопасности материализма. Это не просто исчезновение свободы, не просто отыгрывание революционного бессилия и капитуляция перед власть предержащими, потому что низкая материя всегда продолжает очерчивать невозможность самой «универсальной» из всех философских оппозиций. Это радикальная мысль о свободе, которая существует на самых границах претензий на радикализм, потому что свобода сама по себе нестабильна, это не место, которое можно занять, и не позиция, которую можно монополизировать.
Таким образом, мы можем подтвердить предположение Машре о том, что работа Батая требует переосмысления самой возможности материализма, а не создания какого-то нового материализма. Тут сохраняется имя материализма, но лишь для того чтобы похоронить его в низком материализме и в то же самое время посулить нам свободу, разрушительную для метафизики. Это происходит посредством освобождения материи: освобождая ее от детерминирования идеализмом в качестве мертвой дисперсии, освобождая ее от научных попыток зафиксировать материю, освобождая ее от абстракций механистического материализма, освобождая ее от машинерии диалектического материализма и даже от самого имени «материя». В своих текстах о низком материализме Батай отыгрывает (в психоаналитическом смысле) мышление о свободе посредством освобождения материи от ее места, делая ее активной посредством активности мышления. Материя как различие никогда не бывает стабильной и не может находиться в ловушке философского замыкания. Парадоксальным результатом этого является то, что мы не можем создать низкий материализм, мы не можем быть низкими материалистами, или существовать в низкой материи или в качестве низкой материи, и чем более мы определяем низкий материализм, тем более мы его упраздняем. Таково это странное разрушительное требование низкого материализма, но это разрушение, которое высвобождает возможности, делает политику и философию нестабильными и освобождает их от их текущих кодов. Это не та задача, которая может быть выполнена, однако, хотя мы и не можем создать низкий материализм, мы также никогда не сможем покончить с ним, [ведь] его наследие досталось нам как требование Батая: «введение беззаконной интеллектуальной серии в мир легитимной мысли с самого начала определяет себя как самую трудную и самую дерзкую операцию» (1985, p. 80).
Noys B. Georges Bataille’s Base Materialism. Cultural Values, Volume 2, Number 4, 1998. Pp. 499–517.
Перевод с английского Дмитрия Хаустова.
Bataille, Georges 1985: Visions of Excess. Minneapolis: University of Minnesota Press.
Bataille, Georges 1986: Blue of Noon. London: Marion Boyars.
Bennington, Geoffrey 1994: Legislations: The Politics of Deconstruction. London: Verso.
Bey, Hakim 1985 /1991 : T.A.Z. New York: Semiotext(e).
Botting, Fred and Scott Wilson 1997: Pow Pow Pow: Hamlet, Bataille and MARXISM NOW. Parallax, 4, pp. 119–36.
Botting, Fred and Scott Wilson (eds.) 1997: The Bataille Reader. Oxford: Blackwell.
Botting, Fred and Scott Wilson (eds.) 1998: Bataille: A Critical Reader. Oxford: Blackwell.
Derrida, Jacques 1987: Positions. London: The Athlone Press.
Foucault, Michel 1983: Preface. In Gilles Deleuze and Felix Guattari, Anti-Oedipus. Minneapolis, MN: University of Minnesota Press, pp. xi-xiv.
Hollier, Denis 1995: The Use-Value of the Impossible. In Carolyn Bailey Gill (ed.) Bataille: critical essays. London: Routledge, pp. 133–53.
Klein, Melanie 1986: The Selected Melanie Klein. Harmondsworth: Penguin.
Land, Nick 1992: The Thirst For Annihilation: Georges Bataille and Virulent Nihilism. London: Routledge.
Macherey, Pierre 1995: The Object of Literature. Cambridge: Cambridge University Press.
Pefanis, Julian 1991: Heterology and the Postmodern. Durham, NC and London: Duke University Press.
Wilson, Scott 1995: Cultural Materialism: Theory and Practice. Oxford: Blackwell.
Witheford, Nick 1994: Autonomist Marxism and the Information Society. Capital and Class, 52, pp. 85–125.
- Эта операция расщепления между высоким и низким и следующий за этим отказ от низкого в качестве низкой материи очень похожи на бессознательный механизм расщепления, выступающий доэдипальной защитой младенца, в работах Мелани Кляйн (см. «Заметки о некоторых шизоидных механизмах» (1946): Klein, 1986, pp. 175–200). Я подробнее рассматриваю аналогию между Батаем и Кляйн в своем готовящемся исследовании.
- См. плодотворное сравнение материализма Батая и Беньямина во введение в Батая у Аллана Стокла (1985, note 18, p. xxv).
- Это направление в марксизме, известное как «автономистский марксизм», которое распространялось от коммунизма советов к группе «Социализм или варварство», а затем к ситуационистам и которое получило свое название от итальянских теоретиков и активистов 1960‑х и 1970‑х годов (см.: Witheford, 1994, pp. 85–125). Хотя это направление марксизма радикально порывает с продуктивизмом Маркса, его акцент на ценности автономии рабочего класса скрывает в себе опасность восстановления метафизики субъекта.
- То, что это привело к обвинению самого Батая в фашизме, является исторической иронией над попыткой артикулировать антифашизм, который бы не нападал на фашизм как на безопасный и чистый дискурс, или же на фашистов как на «мразей» или «животных». Подобное сопротивление логике исключения, на которой строится и сам фашизм, запросто приводит к обвинениям в симпатиях к фашизму; Батай пытался сопротивляться этому обвинению.
