Клайв Льюис, широко известный как автор «Хроник Нарнии», в 1945 году написал роман «Мерзейшая мощь»¹, фантастическую историю, которая разворачивается вокруг традиционного английского Брэктон-колледжа, ведущего свою историю с XIV века. На земли учебного заведения покушается вновь созданный государством научно-исследовательский институт, который хочет построить там современный корпус из стекла и бетона. Первоначально конфликт кажется прозаическим: часть коллектива колледжа, называющая себя «прогрессистами», стремится обновить и реформировать забронзовевшую, иерархическую структуру учебного заведения, и открытие нового НИИ представляется для этого прекрасной возможностью. Но совершенно внезапно в до боли знакомый мир академических дрязг вторгаются мистические силы: оказывается, «прогрессисты» поневоле втянуты в игру дьявольских темных сил, ищущих тайну мирового господства, спрятанную на территории старинного колледжа. Оптимизация и обновление — лишь предлог для того, чтобы враги рода человеческого могли наложить на них свои темные лапы.

Этот ход кажется до боли знакомым любому, кто хотя бы немного соприкоснулся с миром российской академии. Вроде бы все на поверхности: есть и оптимизация с неолиберализацией при поддержке государства, и уничтожение славных традиций прошлого, и мерзейшая мощь под личиной прогресса. Но неужели все это делается просто назло, просто потому, что где-то не понимают всего вреда от реформирования российской академии, — который признают и преподаватели, и студенты, но будто бы не видят администраторы?

Источник изменений, которым уже несколько десятилетий подвергается российское образование, можно обнаружить в статье «Использование знания в обществе», опубликованной в том же самом 1945 году и написанной одним из самых влиятельных экономистов XX века Фридрихом Августом фон Хайеком². Дискуссия, частью которой является эта статья, разворачивается вокруг главного вопроса 1920–50‑х: план или рынок? Чтобы в полной мере понять построения Хайека, нужно прочувствовать интеллектуальную атмосферу того времени. Наиболее влиятельная экономическая доктрина на Западе — кейнсианство, породившее сильно регулируемые экономики, где, по примеру США после Великой депрессии, государство ставило себе целью полную занятость, а также создание масштабной системы социальной поддержки и гарантий. Рынок уже совсем не свободен в том смысле этого слова, который в него вкладывали классические либералы. Государство всеобщего благосостояния, которое начали строить в Европе и США после Второй мировой войны — в очень широком смысле движение к социализму. Последнее — вместе с существованием совершавших переход к социалистической плановой модели стран, например, СССР — особенно беспокоило Хайека. Но он пошел дальше простого сравнения двух экономических полюсов — свободного рынка и плана. Для Хайека очевидны два расходящихся пути развития общества: к свободе и к рабству, — о чем он пишет в своей популяризаторской книге «Дорога к рабству» (1944)³.

Для Хайека внедрение рынка и есть экономическая свобода, во имя которой можно сократить и другие формы свободы. Ограничение экономики ведет к рабству, но сама по себе экономическая свобода является центральной для всего неолиберального дискурса. Все остальное не так важно, пока соблюдаются экономические права, из которых прочее проистекает якобы автоматически. Да, если вы не неолиберал, понять эту каузальную цепочку без двоемыслия довольно сложно, но так обычно это и представляется. Так называемая теория модернизации всерьез утверждала, что при переходе от плановой экономики к рыночной последует постепенное превращение авторитарных государств в демократические. Поэтому первостепенными должны стать либеральные экономические реформы, учреждение институтов собственности, приватизация, внедрение рыночной экономики — «шоковая терапия». Более чем за 30 лет эта теория показала себя скорее как желательный исход, нежели реальный: Китай или Сингапур построили высокоэффективную и динамичную рыночную экономику, но не превратились в демократии.

Либерализм и социализм, который автор между делом приравнивает к фашизму, для Хайека — две крайности развития человеческого общества. В его интерпретации эта дилемма носит манихейский характер: добро и зло, свет и тьма, свобода и рабство. Почему же при такой очевидной дихотомии среди его современников так много социалистов? Скрытый ответ на этот вопрос носит такой же религиозно-мистический характер, как и хайекианские представления о добре и зле. Желание планировать, знать все, предсказывать, управлять — это человеческий hubris, смертный грех социализма, перешедший к нему от эпохи Просвещения. Хайек сурово критикует планирование, называя его «новым деспотизмом» бюрократии, но работа любого государства, любой корпорации сегодня тщательно регламентирована развернутыми системами контроля. Его основной аргумент заключается в том, что, преследуя общее благо, большое правительство бесконечно расширяет полномочия и контроль над обществом. Но эта утопия абсолютно плоского рыночного общества с минимальными управляющими структурами оказалась нежизнеспособной вовсе не в условиях социалистического планирования, но именно при повернутом на бюрократическом контроле и тщательном планировании современном капитализме, архитектором которого был уже экономист Милтон Фридман, ученик Хайека. 

Хайек бросает вызов ортодоксальной марксистской гносеологии того времени, догматической теории познания, упрощенной форме материализма, которая предполагает возможным полное познание социальной реальности с помощью «объективных» инструментов марксистского анализа. Попытка рационализировать и распланировать общественную жизнь, и прежде всего экономику, ведет к необходимости устанавливать иерархии, повсюду ограничивая свободу (главным образом экономическую). Марксисты, как считает Хайек, претендуют на некоторое знание об обществе как о целом (хотя и в разной форме), что неизбежно приведет к тоталитаризму. Но марксистами дело не ограничивается. В «Дороге к рабству» в главе с пугающим названием «Тоталитаристы среди нас» Хайек изобличает «призывы ученых  к “научной” организации общества» и ужасается таким качествам интеллектуалов, как «надменность, с которой специалисты воспринимают мнения простых людей, и презрение ко всему, что не является результатом сознательной организации». Что же он предлагает в качестве альтернативы? Если знание, которое охватывает капитализм в его тотальности, разрушительно и ведет к тоталитаризму, то есть ли такой тип гносеологии, который мы можем практиковать без страха превратиться в социалистов или коммунистов?

Хайек находит это знание в повседневной деятельности экономических агентов, то есть предприятий и отдельных индивидов. Опираясь на труды своего учителя Людвига фон Мизеса, Хайек пишет о «духовном разделении труда»: знание распределено между людьми, вовлеченными в экономическую деятельность. Он так и называет его — распределенным (tacit), поскольку это знание приобретается в процессе практики и не может быть теоретизировано, оно основано скорее на повседневном опыте, чем на какой-то однозначной теории. Оно возникает само собой, спонтанно, из экономической деятельности, а значит, не может быть абстрагировано и, соответственно, не может контролироваться. Мы просто не способны аккумулировать это знание в руках одного человека или органа власти. Хайек утверждает, что такая гносеология основана на идее о том, что в повседневной жизни мы используем «формулы, символы и правила, смысла которых не понимаем и через употребление которых пользуемся помощью знания, которым сами не владеем»⁴. Остается не вполне освященным вопрос о том, должен ли быть кто-то, в чьи обязанности (как место в системе «духовного разделения труда») входит понимание этих формул, символов и правил. По умолчанию этот вопрос остается не вполне решенным на практике и, скорее, лишь отражает неолиберальный антиинтеллектуализм, который с подозрением относится к тем, кто не приручен в качестве покорного эксперта, разделяющего экономическую догму неолиберализма.

Возникает два типа знания. Тотализирующее знание — продукт экспертизы, попытка рассчитать экономические и социальные процессы. Распределенное знание, напротив, добывается снизу вверх, в практике, и в его приобретении тот, кто занимается непосредственной деятельностью, обладает преимуществом по сравнению с тем, кто изучает эту же самую деятельность. Скрытая программа Хайека здесь заключается в том, чтобы подорвать власть интеллектуалов и экспертов, ограничить их претензии на производство истины и замкнуть процесс создания знания на тех, в чьих руках сосредоточена власть, то есть на менеджерах. Если тотализирующее знание вредно, то вредны и те, для кого делом жизни является производство этого знания. Ведь интеллектуалы исходят из того, что они знают что-то большее, чем повседневное распределенное знание, и таким образом диктуют свою точку зрения всем остальным. Точно так же, как и в экономике, такие тенденции ведут к плану (и к тоталитаризму) в интеллектуальной жизни — по Хайеку, эта ситуация приводит к «диктатуре статуса-кво». Неудивительно, что теория Хайека приобретает такую популярность в удушливой атмосфере послевоенной «охоты на ведьм» — ведь «красная угроза» рядом и готова вот-вот превратить свободную американскую демократию в царство рабства.

Эта паранойя австрийской школы во многом и определила ее политический антиинтеллектуализм. После войны Хайек стал идейным вдохновителем и постоянным членом общества «Мон Пелерин»⁵, куда входили интеллектуалы, разделяющие цели его программы: Милтон Фридман, Фрэнк Найт, Людвиг фон Мизес, Майкл Поланьи, Карл Поппер и другие. Общество было нацелено на невидимую революцию — в интеллектуальной сфере и принятии решений. Программа и цели открыты, но не публичны, не вели к создании партии и движения. Термин «неолиберализм», появившийся еще до войны, в 1950‑х в качестве пробного броска употребил один из виднейших членов «Мон Пелерин» Милтон Фридман, но сами неолибералы очень быстро отказались от этого понятия, а с 1980–90‑х оно приобрело негативную окраску и стало употребляться в основном их оппонентами. В 1960‑х Милтон Фридман стал консультантом кандидата в президенты США от республиканцев Барри Голдуотера. В Чикагском университете Фридман собрал вокруг себя экономистов со схожими взглядами. В 1970‑х здесь обучали «чикагских мальчиков» — экономистов, которые стали консультантами диктатора Аугусто Пиночета после переворота в Чили. В 1980‑х президентом США стал республиканец Рональд Рейган, у него в команде члены «Мон Пелерин» были экономическими советниками. С 1969 года неолибералы активно участвовали как в присуждении, так и в получении Премии по экономике памяти Альфреда Нобеля, награды, задачей которой является поднятие престижа экономики до уровня других «нобелевских» наук. В некоторых незападных странах (например, в Сингапуре при Ли Куан Ю) элементы неолиберального порядка внедрялись параллельно с Америкой и Европой авторитарными методами.

Но настоящий успех ждал неолибералов после крушения СССР и перехода Китая на рыночный путь развития, а если им что-то не удавалось — то просто рынка пока еще было недостаточно. В начале 2000‑х рыночный капитализм стал доминирующей экономической системой даже в странах с формально коммунистическим руководством (таких как Вьетнам или Китай), началась вторая волна неолиберализации:  институты за пределами рыночной экономики также трансформировались.

Для институтов образования это означало две вещи: во-первых, рынок внедряется между ними и внутри них, среди их работников; во-вторых, уничтожается университетская традиция тотализирующего знания. Если, как учил Фуко, знание — это обратная сторона власти, то в процессе неолиберализации его производство дробится на две части. Тотализирующее знание представляет собой общее понимание и представление о том, как работает наше общество, какие процессы в нем происходят, каков их социальный и конкретно-исторический контекст. Иными словами, это знание и понимание того, что такое капитализм. Распределенное знание — это знание о том, как в обществе преуспеть, разбогатеть, сделать карьеру⁶.

До неолиберализации университеты в основном были нацелены на первый тип знания, а многие американские вузы до сих пор критикуют именно за то, что они дают знания и дипломы по специальностям вроде философии или культурологии, не востребованным рынком. Неолиберализация должна была сделать университеты корпорациями, которые предоставляют образовательные услуги своим клиентам-студентам, давая им «знания в обществе». Это, кроме всего прочего, предполагает коммерциализацию образования, превращение его из общественного блага в частный товар.

В России этот процесс начался в 2000‑х. Чтобы сделать из образования рынок, прежде всего нужно было сокрушить силы, которые этому сопротивлялись. Традиционно во всем мире университеты обладали определенной автономией, в незапамятные времена даже их руководство избиралось с помощью демократической процедуры. Но так рынок построить нельзя, со всей очевидностью традиционные структуры внутриуниверситетской власти будут сопротивляться переменам, в точности как в романе Клайва Льюиса. В середине 2000‑х были учреждены путем слияний и реорганизаций федеральные и национальные исследовательские университеты. Раньше начальников университетских подразделений избирались учеными советами, а после 2005 года в абсолютном большинстве вузов выстроилась иерархия власти, в которой одни руководители назначаются другими руководителями более высокого ранга.

Неолиберализм, в отличие от классического либерализма, наделяет государство  положительной ролью. Милтон Фридман пишет, что государство должно обеспечивать беспрепятственное функционирование рынка с помощью создания рыночных правил игры⁷. На практике государство в процессе неолиберализации нужно как раз для того, чтобы сломить недовольство тех социальных сил, которые ей активно сопротивляются, даже если это требует антидемократических мер. 

Государство при неолиберализации образования как раз и выстраивало жесткую вертикаль власти и приучало университеты к рынку. Параллельно шел процесс обескровливания профсоюзов, в том числе университетских, которые также могли сформировать альтернативные формы власти. В России это было сделано с помощью реформы Трудового кодекса в 2000‑х, которая лишила профсоюзы реальной возможности влиять на ситуацию внутри организаций⁸. Выстраивание вертикали власти и лишение автономии сильно напоминало классические советские практики. Британский профессор Марк Фишер совсем в другой стране назвал такие практики авторитарного внедрения рынка «рыночным сталинизмом» и убедительно показал реалии преподавателя британского университета 2000‑х — и это в точности соответствовало той практике, которая после 2000‑х установилась в российских университетах⁹.

У рынка как модели обмена ресурсами есть две главные черты — краткосрочные контракты и деньги в качестве основного средства обмена. Оба этих параметра стали внедряться в университетах начиная с 2000‑х. Краткосрочные контракты университетских работников встроились в общий тренд распространения прекарной занятости в других сферах. Также это прекрасное средство осуществления власти: человек, которого быстро и без проблем можно лишить работы, вряд ли станет выступать с активной позицией. Так называемая оптимизация, то есть сокращение штата, позволила, с одной стороны, повысить зарплату тем, кто остался, а с другой, нагрузить их большим объемом работы, что тоже оставляло мало места для политического и социального активизма. Бывшая преподавательница передовой Школы перспективных исследований (SAS) при Тюменском государственном университете рассказывает, как были организованы ее трудовые отношения: «…Наши контракты оказались гораздо более детальными и иногда противоречили первоначальным предложениям о работе: у кого-то был двенадцатимесячный контракт вместо трехлетнего; только 20% наших зарплат было фиксированной частью — остальное составляли так называемые “стимулирующие выплаты”…»¹⁰.  В 2017 году РБК писал о том, как, не сумев выполнить майские указы Владимира Путина, многие научные учреждения решили перевести сотрудников на четверть ставки, в результате чего ученые вышли на митинг¹¹.

Деньги являются предпочтительным механизмом регулирования индивидов в рамках неолиберального рынка. Но в некоторых сферах оценить работу сотрудника прибылью, которую он принес, невозможно. Именно поэтому возникают «квазиденьги» — специальные метрики, которые оценивают количественно те или иные качества или деятельность людей, при этом не являясь деньгами и скорее отсылая к «пользе» в денежном выражении. Внутри университетов они появились в форме рейтингов, которые сначала охватывали отдельные сферы деятельности преподавателей (индекс Хирша, или число публикаций, или средний балл оценки студентами), но затем стали вводиться повсеместно в виде сложных комплексных показателей, по которым можно было рассчитывать интегрированный балл, затем использовавшийся для расчета премий и доплат. Это, в свою очередь, породило масштабную бюрократию, которая должна контролировать и подсчитывать рейтинги и метрики. И здесь неолиберализм проявляется как диалектическое отрицание первоначального тезиса. Чтобы устранить централизованное планирование (бюрократию), необходимо ввести рыночные механизмы, но чтобы их ввести, нужно учредить бюрократический аппарат, который должен обеспечивать функционирование этого рынка.

Неважно содержание публикаций, важно их соответствие критериям рейтинга; неважно качество цитирований, важно то, что они наращивают вам индекс Хирша; в конце концов, неважно, что вы делаете перед студентами, если они довольны, это положительно влияет на ваш балл. Антиинтеллектуализм KPI заменил собой знание как таковое. Внутри академической системы осмысленностью обладает только это хайековское распределенное знание: если вы знаете, как попасть в журнал из списка, учитываемого в рейтинге, или как нарастить индекс Хирша, то этого вполне достаточно, чтобы считаться хорошим преподавателем (то есть иметь высокий рейтинг). Все это стимулирует конкуренцию между преподавателями и учеными. У кого балл будет выше? Кто окажется «лучше» в терминах квантифицируемого рейтинга? Предполагается, что выживет тот, кто будет самым эффективным, самым результативным. Однако за скобками остается вопрос о том, кто и каким образом определяет эффективность и неэффективность.

Неолиберальный университет, таким образом, сосредоточен на том, чтобы культивировать в своих сотрудниках получение распределенного знания, знания о том, как стать успешным и заработать больше, соответствовать внедренным сверху рейтингам. Кроме того, на неолиберальные университеты возложена задача, с одной стороны, соответствовать международным рейтингам, а с другой, постепенно трансформироваться в коммерческие тренинг-центры, обучающие распределенному знанию. Для других форм знания в неолиберальном университете пространства все меньше и меньше, они квалифицируются как «чистая теория» или как знания, «бесполезные в реальной жизни». Все меньше студентов действительно понимают, что происходит вокруг них и в том числе с университетами, в которых они учатся.

Неужели программа Хайека удалась и тотализирующее знание получилось навсегда изгнать, построив идеальное плоское пространство абсолютного распределенного знания? Оказывается, от тотализирующего знания избавиться не удалось, оно лишь сделалось непубличным и необсуждаемым, подразумеваемым как нечто само собой разумеющееся. Здравым смыслом стало то, что публикация в Scopus лучше, чем публикация не из этого списка, а ученый с более высоким индексом Хирша превосходит того, у кого этот индекс ниже. Ученое сообщество сложно запутать, и общее недовольство неолиберальной системой растет. Когда я обсуждал вопросы неолиберализации образования с разными людьми, меня чаще всего спрашивали о том, можно ли что-то сделать с этой моделью? Можно ли (и нужно ли) сломать «диктатуру статуса-кво»?

Я наблюдал две основные формы сопротивления неолиберализации. Не стану утверждать, что они являются единственными, но, по крайней мере, это формы, практикующиеся сегодня наиболее активно. Существует целое движение, которое можно назвать консервативным сопротивлением. Подобно героям романа Клайва Льюиса, эти люди привержены ценностям традиционной академии и считают неолиберализацию университетов чем-то вроде аморальной диверсии против классического образования. Например, основатель консервативного Университета Дмитрия Пожарского Михаил Поваляев в одном из своих интервью¹² указывает на то, как пагубно влияет на образование то, что оно отошло от классических стандартов прошлого и искренне изумляется, почему реформы образования идут именно в этом направлении. Мне такое сопротивление кажется тупиковым, потому, что, с одной стороны, исчезли предпосылки, формировавшие то уникальное место, которое традиционный университет занимал в обществе (уровень доверия к академии, репутация экспертизы, монополия на знание и т. п.), а, с другой стороны, неолиберализация целенаправленно атакует слабые места традиционного университета, и ему на это ответить нечем: справедливо указывают на неформальные связи, непотизм, коррупцию, харассмент.

Другая форма сопротивления, в одной из инициатив которой я сам принимаю участие, — создание параллельных нерыночных институтов производства знания. Я задействован в создании курса по неолиберализму в инициативе «Антиуниверситета»¹³, который является полностью бесплатным. Нечто подобное пытаются создать и бывшие преподаватели НИУ ВШЭ с помощью инициативы «Свободного университета». Но если в последнем случае речь идет о прямом противопоставлении официальным структурам, то подобные инициативы самообразования направлены на формирование параллельных структур, которые могут участвовать в создании альтернативы официальному неолиберальному распределенному знанию. Такие инициативы можно, пожалуй, сравнить с производящими знание кооперативами, в которых господствует равенство преподавателя и студента, а процесс производства знания организован скорее как сеть, что соответствует предложенному Йохаем Бенклером термину «совместное одноранговое производство»¹⁴.

Конечно, было бы наивно предполагать, что это является решением описанной проблемы. Сегодня неолиберальная рациональность представляет собой настолько общепринятую версию здравого смысла, что нам потребуется много сил и времени, чтобы ситуация хоть немного изменилась. Текущая задача сопротивления неолиберализации полностью соответствует той, что стояла перед Хайеком после Второй мировой войны: изменение диктатуры статуса-кво. Нас, тех, кто недоволен неолиберальным порядком, ждет серьезная и масштабная работа, фронт которой проходит через разные дисциплины и формы производства знания. Неолиберализация не может быть обращена вспять — недалек тот час, когда неолиберальный университет оставит от консервативного традиционного университета лишь воспоминания. Задачей сегодня становится преодоление как первого, так и второго.

Утопия, как говорит Славой Жижек, это не просто фантазия о будущем. Утопия только тогда функционирует должным образом, когда она продиктована насущной необходимостью. Сегодня неолиберальная трансформация университета действительно нужна, и наша задача — изобрести интеллектуальную утопию нового университета, который сможет полноценно производить тотализирующее знание, альтернативное официальному мейнстриму.

Автор: Вадим Квачев

Редактура: Стрельцов Иван

1. Льюис К. Мерзейшая мощь // К. Льюис. Космическая трилогия; пер. Н. Трауберг. — СПб.: Северо-Запад, 1993.
2. Хайек Ф. А.. Использование знания в обществе // Ф. А. Хайек. Индивидуализм и экономический порядок; пер. с англ. О. А. Дмитриевой под ред. Р. И. Капелюшникова. — Челябинск: Социум, 2011.
3. Хайек Ф. А. Дорога к рабству; пер. Н. Ставиской, под ред. и с прим. А. Бабича. Nina Karsov, London, 1983.
4. Хайек Ф. А. Использование знания в обществе; Хайек Ф. А. Индивидуализм и экономический порядок. Перевод на русский язык. — М., 2000. // Электронная публикация: Центр гуманитарных технологий. — 20.04.2012, доступно по https://gtmarket.ru/laboratory/basis/6143/6148
5. См., напр.: Mirowski Ph. The Road from Mont Pèlerin: The Making of the Neoliberal Thought Collective. Harvard University Press; 1st Edition (June 19, 2009).
6. Mirowski Ph., Nik-Khah Ed. The Knowledge We Have Lost in Information: The History of Information in Modern Economics. New York: Oxford University Press, 2017.
7. Фридман М. Капитализм и свобода. — М.: Новое издательство, 2006. С.50–53.
8. Бизюков П. В. Практики регулирования трудовых отношений в условиях неустойчивой занятости. — М.: АНО «Центр социально-трудовых прав», 2013.
9. Фишер М. Капиталистический реализм. — М.: Ультракультура 2.0, 2010.
10. Савельева Н. «Академическая потогонка» вместо перспективных исследований.  // Электронная публикация: ОД «Русская версия». — 08.04.2020, доступно по https://www.opendemocracy.net/ru/akademicheskaya-potogonka-vmesto-perspektivnykh-issledovaniy/
11. Российским ученым предложили перейти на неполный рабочий день // Электронная публикация: РБК — 30.06.2017, доступно по https://www.rbc.ru/society/30/06/2017/59526a859a7947f9d09bda86
12. «Что есть наука, знает профессор, а не министр»: Михаил Поваляев о проблемах университетов // Электронная публикация:«Теории и практики» — без даты, доступно по https://theoryandpractice.ru/posts/13276-povalyaev
13. Антиуниверситет: https://doxajournal.ru/antiuniversity
14. Benkler Y., Nissenbaum H. Commons-based peer production and virtue. Journal of Political Philosophy. 4 (14), 2006. P. 394–419.