Анастасия Хаустова: Я бы хотела поговорить с тобой про телесность, сексуальность и, в частности, про их репрезентацию в искусстве. Почему с тобой? Я давно слежу за тем, что ты делаешь, читаю твой канал и вспоминаю твои проекты и тематики, которые ты в них затрагивала. При этом в моем представлении это довольно-таки маргинальная тема для современного искусства. Думаю, сначала было бы правильно очертить твой портрет. Как ты сама себя идентифицируешь в этом во всем? Вокруг тебя очень много каких-то предрассудков, которые сформированы на базе твоих отдельных проектов, как будто Полина Музыка — это та самая…
Полина Музыка: …феминистка, которая всех напоила своей менстрой.
А.Х.: Ты лучше меня сформулировала. Кажется, что это связано, во-первых, с образом, который выстраивается в соцсетях: он часто либо поверхностный, либо не совпадает с реальностью. Во-вторых, любой человек динамичен, то есть его идентичность меняется во времени. Как бы ты себя сейчас могла охарактеризовать — художница, может, писательница, — давай зафиксируем, с кем мы сегодня разговариваем?
П.М.: Каждый из нас, кто прошел мясорубку панком, или, назовем так, бренеровскую мясорубку, проходит этап кризиса идентичности. Долгое время у меня было сомнение насчет саморепрезентации. Ты круто обозначила попытку как-то не закостенеть, уловить динамику, но она не улавливаемая, из-за этого возникает очень много проблем, комплексов, претензий к окружающим из-за того, что они пытаются вписать тебя в понятный им образ. Но очевидно, что понятность образа необходима для маркетинговой жизни в широком смысле этого слова, не только на уровне институций, но и в контакте тет-а-тет. Это то, что в социологии знания обозначают как анонимную типизацию.
Мы все время друг друга как-то идентифицируем, и эти идентификации максимально расплываются и становятся неочевидными в любви. Я долго испытывала презрение к тем, кто пытался меня назвать художницей, феминисткой, потому что я была очень увлечена Бренером. В конечном итоге я утвердилась в том, что я художница, и это моя экзистенциальная позиция. То есть искусство — это та оптика и тот способ, через который я смотрю на мир и взаимодействую с ним. Также я настаиваю на том, что моя политическая идентичность на данный момент не феминистская, потому что я не хочу к этим языку, политике и этике подключаться. Поэтому — художница и исследовательница будут исчерпывающими идентичностями.
А.Х.: Отлично, тогда давай исходя из этих позиций поговорим об основных понятиях нашей беседы. Можем ли мы разделять такие вещи, как телесность, сексуальность, пол, гендер? Или же мы должны говорить о них всегда в связке, что, безусловно, потянет за собой проблему контекстуализации? Что из этого интересно тебе больше всего?
П.М.: Все, что касается вопроса слияния, совмещения, я обозначаю словом эрос. Эрос — это такая воронка, между слоями которой мы путешествуем. Если сепарировать эти вещи, абстрагировать друг от друга, ничего хорошего не выйдет: это флюидная история, одно здесь перетекает в другое.
Попытка удержать контроль над словами провальна, это невозможно, все время будут возникать противоречия, нестыковки, всегда будет что-то, что шире границ этого определения.
А.Х.: Определения не то чтобы закостеневают в каких-то рамках, они еще и закостеневают в конкретных рамках, то есть они подвержены идеологии. Потому что один человек определит так, другой по-другому, а потом мы все будем драться.
П.М.: Мне кажется, с этого начинается политика в плохом смысле этого слова.
А.Х.: И то верно. Но какие-то вещи мы попробуем обозначить. Как ты оцениваешь, какое положение в современном искусстве занимают все эти проблематики? Особенно в России? И с чем это связано? Лично я заметила как минимум две вещи. Во-первых, современное искусство, как сказал Питер Осборн, постконцептуально, что коренит его в концептуальной, сухо-рациональной традиции.
П.М.: Аполлонической.
А.Х.: Отличное замечание, я надеюсь, мы его развернем. Ведь действительно, какой-то момент даже в перформансе, вроде как дионисийской практике, тело стало лишь инструментом концепта. Во-вторых, однажды я приметила, что в современном искусстве, в частности живописи, практически нет портретов, что делает его весьма солипсистским, а я телесность и сексуальность слабо мыслю вне отношений с другими телами, другими сексуальностями. Да, аутоэротизма много, но это лишь эффект эпохи нарциссов. Возможно, я не права и не так уж это все маргинально…
П.М.: В нашей истории есть промежуток акционизма 90‑х, когда была роскошь тела, секса, которая в нулевые подавилась, замялась. Самое интересное, что тема телесности, эротизма, все эти дионисийские штучки, способны вызывать большие внимание и реакцию. Как будто бы здесь существует разрыв между современным искусством и массовой культурой с ее маркетингом, где все гиперсексуально, гиперсексуализировано.
То есть массовая, маркетинговая культура давит своей гиперсексуальностью, потому что секс очень хорошо продается и продвигается. Именно поэтому московский акционизм произвел такой культурный бум, потому что он работал на провокации, которая строилась на жадной сексуальной демонстрации. И мне кажется, эгрегор современного искусства думает, что это грязный прием — эксплуатировать сексуальность и эрос, поскольку этим очень активно, во-первых, занимается маркетинг, а во-вторых, это то, что всегда привлекает внимание обывателя. Будто бы манипуляция сексом — беспроигрышный вариант для получения дешевой реакции.
А.Х.: Отличная мысль. Джон Сибрук в книге «Маркетинг культуры» говорит о том, что изначально мы имеем дихотомию двух культур: lowbrow — это как раз низовая, массовая культура, а highbrow — это элитарная культура. Современная культура, по его мнению — nobrow, потому что она от этих дихотомии высокого и низкого уходит и в этом смысле побеждает.
П.М.: Интересный момент: самая низовая прослойка, которая есть сейчас в современном культуре, так называемый андеграунд, отвечающий за противодействие устоявшемуся пузырю современного искусства, как раз-таки сексуально и эротично ориентирован. Взять, например, Лёню Котельникова и Fake Trailers. Они открыты эротически, но совсем не так, как массовая, выхолощенная, вылизанная, стерильная культура.
А.Х.: На кого бы ты еще могла обратить внимание?
П.М.: Дуэт «Малышки» работает с сексуальностью, для меня это прямо квинтэссенция сексуальных нулевых.
А.Х.: Говорят, бимбо-кор! Люблю их.
П.М.: Конечно, здесь можно вспомнить питерскую шизопропаганду, фотохудожницу Кристину Рожкову, некоторые телеграм-каналы типа internal observer, Диму Повалишина, всю молодую украинскую фотографию (и Михаила Коптева впридачу), тусовку академических питерских девочек (вся интеллектуальность и художественность Петербурга держится на них; см. «тиндер для академиков» и сетку тг-каналов петербурженок-интеллектуалок), очевидно Бренера — он сейчас актуален как никогда в своей ипостаси писателя. То, что их всех безоговорочно объединяет — эрос, эксплуатация либидо и витальность.
А.Х.: Эротическая литература, особенно современный женский автофикшн — это и вовсе отдельная тема для разговора. Мне как раз кажется, что все самое интересное, связанное с телесностью и сексуальностью сейчас происходит там. На последнем Блазаре было лишь несколько интересных в этом смысле для меня работ. Одна из них — картина Светы Ефремовой, на которой мужчина целует сосок девушки. Мне показалось, что это была самая дерзкая и откровенная работа на всей ярмарке.
П.М.: Не доглядели.
А.Х.: В том-то и дело, что это рядовой сюжет и абсурдно, что мы в принципе уделяем этому всему специальное внимание, учитывая тот факт, что в государстве, где пропагандируются традиционные ценности, тема сексуальности вытеснена. Как будто бы вернулась эпоха XVIII-XIX века, когда эротическими фотокарточками обменивались втихаря в конвертах.
П.М.: Мне кажется, в Россию пришла эпоха работы в стол, и это очень важно. Соцсети нас в хорошем смысле развратили. Это очень неприятно, но, видимо, приходится быть реалистичными.
А.Х.: Что-то это, конечно, напоминает. Один из главных вопросов, которые я задаю людям, которые остаются в России, что вас мотивирует продолжать работу? И как мы сейчас можем работать? Ответы разные, но примерно одни и те же: продолжаем, потому что по-другому не можем, но приходится быть аккуратными. И это нормально. Ладно, с искусством разобрались: примеров у нас немного. А как ты понимаешь сексуальность, особенно в связи с другими понятиями?
П.М.: Моя подруга однажды классно обозначила, что есть сексуальность внешняя и есть сексуальность внутренняя, которая транслируется даже там, где нет зеркал. Допустим, ты едешь на свидание на автобусе ночью, и стекло как зеркало отражает тебя, и ты постоянно смотришь на себя и бесконечно прихорашиваешься. Это попытка обуздать, проконтролировать, причесать внешнюю сексуальность, которая вступает в конфликт с внутренней из-за этого невротического затыка. И сексуальность внутренняя — это когда ты просто бытийствуешь изнутри себя, пребываешь в неком постоянном наслаждении. Я настаиваю на этом условии наслаждения, причем не в психоаналитическом смысле, а в более философском. В классическом психоанализе наслаждение предполагает удовольствие со знаком плюс, это продуктивное удовольствие, маниакальное. Другое наслаждение возникает, когда ты эротически сливаешься со средой, когда среда тебе имманентна и тебе даже не нужно смотреть в зеркало. А есть сексуальность для других, и здесь уже возникает экзистенциальная сартровская, бовуаровская тема, что ты сексуален и красив всегда с кем-то и через кого-то. То есть всегда есть другой, и ты оцениваешь себя через призму этого другого в череде иных других. И вот когда себя проявляет эта сексуальность, подключается оценка, но для психологически комфортного бытийствования важно разделять внешнюю и внутреннюю сексуальность и делать упор на последней.
А.Х.: Я, кстати, об этом никогда не думала в таком ключе. Ты упомянула красоту: как, на твой взгляд, она связана с сексуальностью? Недавно я посмотрела видео одного психолога, который на примере статистики просмотра порно рассказывал о том, кого мужчины считают сексуальными. Оказалось, что азиаток, милф и таек. Красивой же, но не сексуальной, была для него Кейт Бланшетт. А вот одновременно красивым и сексуальным из мужчин был Брэд Питт. Это на примере иллюстрировало тот факт, что за восприятие красоты и сексуальности у человека отвечают разные зоны мозга. Понимаю, звучит сомнительно, но в качестве примера подойдет.
П.М.: Красота бывает совершенно разная, и я ее понимаю именно в кантианском полюсе прекрасного или возвышенного.
Для меня было большой загадкой какое-то время, почему, например, Рада Русских, которую я очень люблю, привела себя в идеальное, с ее точки зрения, состояние внешности. Оно далеко не красивое, не прекрасное. Я поняла, что она просто руководствовалась, видимо неосознанно, желанием быть возвышенной. И она лепила пластическими операциями из себя не лик красавицы, а лик богини, потому что ее красота абсолютно ужасающая — в хорошем смысле, в наилучшем смысле.
Так что для меня красота и возвышенное — вещи совершенно разного порядка. Красота прекрасного в терминах Канта связана со светскостью, поверхностным обращением, непереживаемым глубинно, особенно если речь заходит о любви. Сексуальность напрямую связана с наслаждением, и мужчины, ты привела пример, обозначают как сексуальное все-таки не столько типаж, сколько определенный образ, вайб, контекст и так далее. Если это не подросток, который еще недостаточно сориентировался во всех этих категориях. И в этом смысле я люблю зрелых мужчин, потому что у них формируется вкус на женщин, они как раз умеют чувствовать настоящую сексуальность, которая немыслима без глубинного наслаждения. Все инфоцыганки воспитывают женщин в русле соблазнения, пристрастия к себе, заботы о себе для того, чтобы научиться наслаждаться собой, своим телом в мире.
А.Х.: Я не раз слышала, что мужчин цепляет вид женщины, пребывающей в удовольствии, наслаждении. Она может быть какой-угодно дурнушкой, но если она кайфует от секса, это якорит.
П.М.: Да, паршивый любовник первым делом после того, как в тебя проник его член, спросит, хорошо ли тебе. И это, конечно, будет катастрофа.
А.Х.: Я чаще всего слышу от своих знакомых мужчин, что первым делом в женщине их привлекает красота. Но ты здорово сказала про зрелых мужчин — кажется, мои знакомые недостаточно зрелы.
П.М.: Невротичная сексуальность падка на внешние атрибуты, связана с социальной репрезентацией тебя, партнера. Вокруг внешних факторов наворачивается много узлов, но на самом деле такой мужчина плохо себя знает, плохо ощущает, что его по-настоящему возбуждает и привлекает. Со временем он распутывает эти узлы и выясняется, что он хочет спать не с красивой женщиной, а с сексуальной женщиной, которая желает себя, желает его.
А.Х.: Как раз недавно смотрела «Венеру в мехах» Полански. В какой-то момент опоздавшая на кастинг актриса начинает играть эту гиперсексуальную женщину из книги, меняется в лице, хотя до этого казалась простушкой и дурнушкой. И вот она вводит режиссера спектакля в логику этой сексуальности и раскрывает его потаенные желания. Окей, тебя в детстве твоя тетя бросала на меха и лупила плеткой? Ну так отдайся этому!
П.М.: Я смотрела фильм «Сердцеедки» — матчасть соблазнения: за столом в кафе сидит молодая девушка, смотрит на мужчину, не отрываясь, облизывает соломинку, мужчина смотрит на нее и уже готов ради нее на что угодно. Штука в том, что это не гротеск — оно действительно так и работает. Когда женщина обладает силой желания и умением захватывать в него мужчин, в эти цепи наслаждения, он теряется и забывает, кто он, где он.
А.Х.: Да, в той же «Венере» главный герой на короткий момент сбрасывает с себя этот морок и произносит: я не понимаю, в каком мире мы сейчас находимся, мы играем или это реальность? Впрочем, он быстро возобновляет игру.
Но возвращаясь к сексуальности, хочу затронуть вопрос феминизма. Как будто бы в его устоявшейся парадигме мы уже просто так про эти категории — женственность, мужественность — говорить не можем, словно это стереотипы и моветон. Я люблю иллюстрированную историю эротического искусства Эдуарда Фукса, где много репродукций графики, карикатур начиная со Средневековья. В классической живописи одной из основных тем было женское обнаженное тело, и если раньше его репрезентацию не ставили под вопрос, то теперь мы как будто все время должны делать скидку на male gaze. Но насколько можно в таких вопросах, как сексуальность, в принципе руководствоваться идеологией, цензурой, нормой? Что ты об этом думаешь?
П.М.: Я реализуюсь как женщина, и это важная для меня идентичность. Во-первых, в рамках широкого политического и социального поля, как и в искусстве по мнению Гройса, существует плюрализм, где есть бесконечные пузыри, которые друг от друга отталкиваются, друг друга подстрекают, друг другу противоречат и так далее. То есть помимо пузыря феминизма у нас есть патриархальный пузырь, в рамках которого люди еще не переварили феминистскую оптику. А есть постфеминизм, который использует патриархальные стандарты, роли и правила для продолжения эмансипации. Постфеминистки заявляют: да, я феминистка, я за равноправие, но я считаю, что мужчина должен платить, потому что мне нравится играть в эту игру. В русском постфеминизме продолжается захват женщинами власти, причем радикальным образом. Феминистки даже третьей, четвертой волны до этого не дошли, они просто выступают против бинарных оппозиций, за равенство и так далее. А вот эти прекрасные бимбочки, которые придерживаются в общем тех же самых взглядов, не за равноправие выступают. Они захватывают власть, бизнес, культурную и социальную сферу. Они берут под контроль интимные отношения, когда заставляют мужчину обращаться с собой как с богиней. И в этом плане они абсолютные валькирии от феминизма. Девочки с розовыми волосами и с футболкой «Пизда» и рядом не стоят по уровню мощи. При этом мужчины ничего не подозревают, они женились на нежной прекрасной богине, которой пачку денег нужно совать во время менструации, а она руки потирает и приговаривает: я строю бизнес, развиваю проекты, помоги мне, потому что я девочка. Примерно об этом говорит Настя Рыбка.
А.Х.: Основная моя претензия к феминизму, несмотря на все уважение, касается цензуры, через которую проступает ресентимент. Во многом именно это вызвало неореакцию в Америке в нулевые-десятые. Поэтому мне кажется, что критика и самокритика феминизма должны, безусловно, происходить. И мне нравится, что мы затрагиваем эти вопросы.
П.М.: На политических координатах я идентифицирую себя как очень близкого к анархизму персонажа. И анархизм в этом плане подразумевает неудачу, контр-власть вместо захвата власти, проблематику самоорганизации, отсутствие оргазмической разрядки в революции и так далее. Что я имею в виду? Феминизм, начавшийся с волны бэйби-феминизма в начале десятых годов, когда довлела тамблер-эстетика, розовые цвета, блестки, шел под знаменами «против»: мы против патриархата, принуждения, эксплуатации женщин, неравноправия и так далее. Потом отдельные активистки начали захватывать власть, аккумулировать социальный и символический капитал, они стали превращать феминизм в проект, где есть некая стратегия, ограничения, продукт, который они продвигают. Из-за этого и возникают препарации языка, цензура внутри феминизма, сложности с идентичностями: ни в коем случае нельзя называть человека не тем местоимением. Вокруг этого вспыхивает множество неврозов, ограничений и правил. Формируется проект. И мне все это отвратительно. Потому что это превращается в партийную работу, которая мне не близка, потому что я анархистка. Для многих феминизм — это некое определение экзистенции. То есть если ты считаешь, что женщина равна мужчине, следовательно, ты феминистка. Но это так не работает.
И этого невозможно избежать, потому что это политическая идентичность. Поэтому я себя феминисткой не называю, хотя очень многие ценности мне близки.
А.Х.: В этом смысле я ученица Карла Маннгейма, который говорил, что идеология и утопия, то есть по сути правое и левое, это просто две стороны одной медали, недостаточные, ограниченные, а следовательно ошибочные типы мышления. Как в аксиоме Эскобара. Но пришло время поставить вопрос ребром: женщины и мужчины — равны или нет?
П.М.: Нет, потому что женщины круче.
А.Х.: Ха-ха, мы подумаем, вставлять это или нет! Резонно вспомнился «Отброс» Валери Соланас. Уважаю.
П.М.: Я считаю, что существует женский заговор. И в этот заговор погружены многие леди, которые воспитывались матерями, бабушками, росли в женском кругу, и им часто говорили о том, как взаимодействовать с мужчинами. Например, мой довольно деспотичный отец много раздражения и ненависти проявлял к моей маме. Она всегда реагировала на это спокойно, и когда я спрашивала у нее, что она чувствует по отношению к этому, она легко отмахивалась и говорила не обращать внимание. И вот этот женский заговор строится на гендерной дистанции, которую женщина способна выстроить и с собой, и с мужчиной.
А.Х.: Это хорошо или плохо?
П.М.: Это может быть хорошо как накопитель некоторой женской силы.
А.Х.: Думаю, тут действительно есть нюансы. Во-первых, я очень долго пыталась проработать свою внутреннюю мизогинию, которая, кстати, тоже воспитанная. Я всегда говорила, что мне мужчины, мужское интереснее. Но через раскрытие себя как женщины я стала раскрывать в себе и женский потенциал. Во-вторых, моя мама была в нескольких достаточно жестких абьюзивных отношениях, где к ней применяли физическое насилие и она попустительствовала на этот счет. И здесь я бы спросила у нее не как ты себя чувствуешь, а какого хрена ты это допускаешь. И она бы, наверное, мне ничего не ответила, кроме того, что вот так это устроено. Но, возможно, устроено это как раз из-за нераскрытой женственности, сексуальности, отсутствия внутренней уверенности в себе и осознания, что женщина — это на самом деле сильный пол. К сожалению, многие, наверное, думают, что мы как женщины хуже мужчин, слабее. Это вообще не так. Как только ты начинаешь это осознавать, у тебя меняется к этому отношение.
П.М.: Женщина круче как онтологическая, эссенциальная единица. Конкретно сейчас женщины, несмотря на сильное ограничение и сопротивление, все равно захватывают рынок и культуру и утверждают себя в своей женственности, подчиняют своей женственности мужчину. В эзотерическом смысле женщина повелевает настроением, и если столкнуться с сильной женщиной и понаблюдать за тем, как она взаимодействует с миром, то увидишь, например, что если у нее плохое настроение, то плохое настроение будет у всех вокруг, потому что она способна пространство вокруг себя заряжать тем, чем она хочет его зарядить, осознанно или неосознанно.
У меня тоже была очень сильная внутренняя мизогиния, даже когда я была феминисткой. Например, если я смотрела лекцию и видела, что там большое количество женщин, лекция для меня как будто бы обесценивалась. Но в том-то и дело, что женщины бесконечно образовываются, проходят какие-то курсы, развиваются, прокачивают свои женские энергии, параллельно этому еще пытаются понять, что в мужском мире происходит.
А.Х.: Мы затронули вопрос о неразвитой сексуальности. Но я хотела поговорить про порно. Мне кажется, что, возможно, это связано. Как думаешь, как порно влияет на сексуальность? Причем очевидно, что исторически репрезентация эротики, порнографии очень изменилась: если раньше она была завуалированной, то сейчас она открыта и избыточна, что конечно же влияет и на восприятие. Тут же я хочу вспомнить выставку «Секс и порно 18+» 2019 года, на которой были и твои фотографии. Если честно, я люблю ее журить, потому что позиционировала она себя как что-то из ряда вон выходящее, но самой нетривиальной вещью на ней был просмотр ролика, на котором группа людей ела хлопья с молоком из ануса одной дамы. Уж не знаю, входило ли это в программу выставки изначально, но получилось забавно.
П.М.: Я понятия не имею, что это за выставка, не помню. Я даже не была на ней.
А.Х.: Ха-ха, это по-нашему! Тогда оставим это просто в качестве примера, она мне так в душу запала! Но ладно, порно: что ты о нем думаешь и как к нему относишься?
П.М.: Я очень скептически отношусь к феминистской оптике на порно, согласно которой оно воспитывает анестезированность к происходящему и потребность в том, чтобы усугублять контент, визуал для того, чтобы прорвать эту анестезию, что чревато насилием. Мне кажется, что порнография — важный культурный феномен, и круто, что ты упомянула старые фотокарточки, потому что на данный момент это значимая архивная единица, которая очень сильно влияет в том числе и на искусство. У тебя еще был вопрос про разделение порнографии и эротики?
А.Х.: Да, я, например, была воспитана на добротной американской и европейской эротике, мне порно, жесткое, с насилием и долбежкой, как минимум чуждо. У меня фиксация на другом. Мне кажется, между ними есть большая разница.
П.М.: Порнография действительно отвлекает от живой материи в таком профанном, непосредственном и поверхностном срезе сексуальных отношений. Порнография мешает, потому что она меняет конфигурацию сексуальных объектов и взаимодействия с этими объектами. Например, есть понятие дисфункциональной мастурбации, следствием которой может стать сложности в занятии сексом из-за просмотра большого количества порнографии и мастурбации на нее. Это интересный аспект исследования себя и своей сексуальности, но этого должно быть в меру.
А.Х.: Недавно я читала в сборнике «Культура времен апокалипсиса» текст Кристиана Шапиро «Сатори и порнография», в котором он связывал порно со спектакулярностью капитализма, в условиях которого тебе и твоему восприятию, действительно, нужно все больше и больше излишка, из-за которого ты в какой-то момент уже теряешь ощущение реальности. Возможно, мое сомнение все же связано с личным опытом. Нет-нет, пожалуйста, смотрите порно и делайте, что хотите, но для меня в вопросе сексуальности принципиально тело, принципиальна материя, реальная, живая. И, к сожалению, если ты реально много смотришь порно, после чего у тебя может не встать на обычное женское тело, то пиши пропало.
П.М.: У меня родился тезис. Мне кажется, что порнографично не только изображение секса. Порнография для меня, в назовем это «философском смысле», — то, что радикально явлено. Порнографией может быть не только изображение какого-то цветка, отсылающего своим образом к гениталиям, как у Мэпплторпа (я считаю, что он снимал порнографию), не только, разумеется, непосредственное изображение секса или гениталий крупным планом (а случается и такое, что подобные сюжеты все-таки эротика, а не порно), но порнографией может быть что-то невероятно явленное и радикально призывающее к себе, взывающее к себе, заставляющее себя желать. Я называю порнографией ситуации, в которых для меня не осталось никакого пространства для игры или надежды на раскрытие: порнографией может быть чья-то идея или тезис, какая-то ситуация может быть насквозь порнографичной. Например, пьяные неуместные настаивающие на себе признания в любви — это зачастую порнография, причем в плохом смысле этого слова.
А.Х.: О да, прости, не могу не добавить. Я однажды обалдела от того, что меня возбудило обычное возвратно-поступательное движение, увиденное как бы краем глаза. Например, я хожу в спортзал, и все упражнения, движения тренажеров там явно сексуализированы. Или некоторая ритмичная электронная музыка.
П.М.: Мне кажется то, о чем ты говоришь, это, возможно, как раз эротика, эротизм.
Порно разворачивается как будто бы в идеальном мире, хотя на самом деле то, что оно изображает, призвано существовать в мире материальном. То есть порнография демонстрирует телесность, но эта телесность пребывает в мире идеального, в мире фантазийного. И поэтому это глюк, баг, уловка. Настоящая сексуальность сокрыта в телесности, в несовершенстве, в нехватке, во всех этих материальных штуках, в том, в чем не может бытийствовать Бог в полной мере, в чем не может бытийствовать душа. И это моя принципиальная позиция, потому что Бог способен породить то, что ему недоступно: он настолько всеобъемлющ и всемогущ, что способен порождать места, в которых его нет. И у меня есть скромная поэтическая фантазия, что именно из столкновения этой невозможности-для-Бога и всего остального, где он пребывает, возникла материя. Материя — самая грубая часть Господа, скрывающая в себе его собственную невозможность.
А.Х.: Как ни странно, кстати, порнографии может не хватать телесности, реальной, трогательной, потому что зачастую она именно что глянцевая, тела в ней как будто пластиковые. В этом смысле я люблю сайт Pornceptual с качественными, авторскими фотосетами, или фильмы Four Chambers, XConfessions Эрики Люст, которые уходят от глянцевых западных идеалов и гендерных стереотипов. Но я это как раз отношу скорее к эротике. Порно в большинстве своем связано с ужасом в самом реальном смысле этого слова — эта индустрия держится на биополитическом и фармакологическом насилии.
П.М.: Порнография эксплуатирует телесность, материю, но при этом она не реализуется материальным образом. Она существует только в твоей голове, в твоей фантазии, в этом идеальном мире образа. Секс подразумевает столкновение материи, а в порнографии этого столкновения не случается. Что случается с мальчиками, подростками, мужчинами, которые много смотрят порнографии? Они не могут нормально заниматься сексом, будем говорить с женщиной, не могут познать ее по-настоящему, потому что они не умеют в рамках своей сексуальности обращаться с этой материей.
А.Х.: В порно, как я говорю, происходит редукция до пениса и вагины, в нем чаще всего показывают очень близко эти непосредственные фрикции, которые концентрируют тебя исключительно на механике процесса. Может поэтому так возбуждают все эти возвратно-поступательные движения — это тоже такой запрещенный прием.
Предлагаю обсудить, какую роль сексуальность играет с точки зрения общества, государства? Одна из последних книг по теме, которые меня поразили, была «Тело каждого. Книга о свободе» Оливии Лэнг. Это глубокое эссе о проблематике телесности и сексуальности в XX веке и, в особенности, о дискурсе их освобождения, которое связано, безусловно, с борьбой за отмену рабства и сегрегации, антивоенными и антифашистскими протестами, феминистским движением. Лэнг вспоминает видных деятелей этих движений, но основной фигурой, кажется, делает Вильгельма Райха, который один из первых радикально увязал освобождение человека с освобождением его сексуальности и телесности. Для власти это все обладает взрывоопасном потенциалом, может поэтому это все настолько репрессировано.
П.М.: Я считаю, что это большая ошибка властей.
Оно просто начинает извращенным образом переключаться на какие-то иные объекты, менее здорового характера. Несмотря на то, что я создаю сексуальный контент и работаю с эросом, я отношусь к этому очень иронически именно из-за этой невозможности. Потому что когда это подавление происходит, либидо вырывается в каком-то другом месте, и круто, если бы оно вырывалось, сублимировалось, скажем, в искусстве.
А.Х.: Лэнг как раз много времени уделяет описанию контекста Третьего Рейха, когда, например, после еврейских погромов находили кучу фотокарточек обнаженных женщин. Форма СС тоже нарочито сексуализирована, что не раз обыгрывалось в бдсм-культуре, в работах Тома Финланда.
П.М.: Анекдотический пример из «Фрикономики» Левитта и Дабнера, как избыток сексуальности повлиял на неподдельную ситуацию в одном из американских штатов, где ввели закон об абортах: спустя 20 лет после принятия этого закона начались сильные волнения и протесты. Дело в том, что участниками этих протестов были люди, которые родились как раз в период отменены абортов. Они росли в плохих условиях, что наращивало в их ментальности протестный потенциал. Потом эти же люди, которые не должны были рождаться, но родились, устроили восстание. Это пример, в прямом смысле этого слова, избытка сексуальности в субъектах, отомстивших за своих матерей, которые не имели возможности проконтролировать свое либидо здоровым и грамотным образом.
А.Х.: Тогда предлагаю закольцевать нашу беседу и вернуться к твоей практике. Ты действительно создаешь много эротического контента — фотографии, рисунки, зины — пишешь книги и ведешь свой телеграм-канал «Фершробен Полины Музыки», где делишься своими откровениями и повседневностью. Учитывая все, о чем мы сегодня поговорили, в чем лично тебе помогают исследования в области эроса и сексуальности, как в твоем случае работает эта художественная сублимация? И какие аспекты, из оговоренных нами, тебе в этом интересны больше всего? Или даже не так. Что приносит тебе наибольшее удовольствие и наслаждение?
П.М.: Я попала в эрос и увлеклась эросом почти случайно: влюбилась болезненным образом так, что любовь и ее исследование стали необходимы для того, чтобы не сойти с ума от интенсивностей. В силу того, что я изучала философию, я попала в ситуацию, где надо было бесконечно раскладывать и перераспределять потенциалы своих аффектов, в данном случае аффектов любви. Очень часто мужчины, с которыми у нас была сексуальная связь и которые при этом были достаточно умны для того, чтобы задавать интересные вопросы, со временем всегда спрашивали, почему я настолько увлечена эротикой. Однажды я почти упала в обморок от особенно яркой эротической истории, которую мне рассказывала подруга. Так вот, я увлечена эросом, потому что увлечена слиянием — и это и философский, и психоаналитический, и экзистенциальный для меня тейк.
При этом наибольшее удовольствие и наслаждение я получаю от текста, текста в широком смысле. Однажды мой издатель почти стал моим сутенером (я была на грани занятия проституцией, но так ей и не занялась, и слава богу), отказавшись брать хоть какой-то процент за общие дела, подытожив это решение максимально точным тезисом: «Главное, Полин, это история». И я абсолютно согласна: нет ничего слаще и прекраснее истории, и тот же эрос, очарованность им, не могут в моем случае существовать без реализации этого эроса в тексте, в о‑звучании. Поэтому максимальное наслаждение я получаю тогда, когда все мои эротоманские потенции реализуются просто в тексте, к которому я имею доступ: тогда случается и трепет, и переживание возвышенного, и полуобморочные состояния.
А.Х.: Это неожиданно, ведь твоя художественная практика ассоциируется прежде всего с фотографией. Какое, в таком случае, место она для тебя занимает и какое значение имеет? И значит ли это, учитывая все вышесказанное тобой, что нам следует ожидать от тебя в будущем, например, какой-нибудь большой эротической литературы?
П.М.: Я думаю с фотографией она ассоциируется прежде всего у тех, кто со мной как-то активно сталкивается в общем инфополе. Все же для подавляющего большинства людей я феминистка, напоившая зрителей вином с менструальной кровью.
Сейчас фотография для меня — язык, на котором я остановилась наряду с написанием текстов. В какой-то момент для меня оказалось важно устаканиться в определенной визуальной форме, вопреки всему мультимедийному вайбу, потому что сейчас я хочу стать профессионалом в конкретном медиа. Мне кажется, такой эксперимент (концентрация на одной форме и моногамные отношения с ней) очень важен для художника.
Тем не менее, я все еще остаюсь мультимедийным креатором и создаю разные проекты, в том числе про эрос. Подкаст «ПРО ЭТО» — как раз «про это», а в ближайшее время я хочу запустить эротологическую лабораторию в Вильнюсе при своем университете, собирать архив эротических материалов и проводить семинары на эту тему. В Европу из Москвы я увезла только одну книгу — «Эротику» Лу Саломе.
Что касается текстов, то я готовлю альманах современной порнографической гонзо-прозы, жду публикации своих эротических текстов и работаю над собственной книгой, в которой, разумеется, дохрена и больше эротики.
Беседовали Полина Музыка, Анастасия Хаустова.
В оформлении использованы картинки из Pinterest.
spectate — tg — youtube
Если вы хотите помочь SPECTATE выпускать больше текстов, поддержите нас разовым донатом:
