В психоанализе Фрейда есть термин unheimlich, чаще всего переводимый словом «жуткое». После отрицания un- в корне слова читается das Heim, то есть «дом, домашний очаг, родной угол» (отсюда и die Heimat — родина), тогда как сам Фрейд в одноименной работе противопоставляет unheimlich словам heimlich (уютное) и heimisch (домашнее)¹. Буквально unheimlich означает «недомашнее», может быть даже «неодомашненное», то, чего дома привычно не встретишь. В этом последнем случае слово «неуютное», которым также переводится фрейдовский термин, неплохо, пускай и мягко, передает слышимое в нем ощущение: выход из зоны комфорта и связанный с этим страх, боязнь неизвестного, непривычного, странного (weird — еще один термин, хоть и не фрейдовский, сделавший в последнее время головокружительную философскую карьеру). Встреча с unheimlich — это и возвращение вытесненного, то есть внезапное столкновение с содержанием бессознательного, неузнанным и непривычным, ибо, тавтологически, неосознаваемым. Вытесненное страшит, потому что ставит под угрозу всё хрупкое здание невротической личности, очерченное с той стороны — точно стенами, окнами и дверями — вытесненными очертаниями, смутными, мрачными, как у Гойи.

Однажды на лекции Фрейд провел неожиданно ясное и деловое сравнение (видимо, потому что публику в тот момент составляли американцы): представьте, говорил он, что наша аудитория — это сознание; но в нем появился смутьян, портящий нам этот прекрасный вечер; тогда пара сильных мужчин — это, конечно, цензура — выставят смутьяна за дверь, где он превратится в содержание бессознательного; впрочем, оно не привыкло тихонько сидеть в своей внешней тьме, поэтому-то смутьян непременно начнет колотить в дверь; вот тогда-то понадобится психоаналитик, который вступит со смутьяном-бессознательным в коммуникацию, чтоб усмирить его там, где пара сильных мужчин, увы, стала бессильной. Эта веселая сценка, которая вроде бы гарантирует защиту от возвращения вытесненного, при условии, что им своевременно займется профессионал-психоаналитик, на деле вновь утверждает метафору unheimlich: странное, страшное, неуютное — это то, что таится за дверью, что выброшено за прочные стены нашей привычной системы реальности, мира и мысли. С чем, тем не менее, нам приходится иметь дело.

Так вот, вне зависимости от того, под какую рубрику мы подводим наследие Фрейда — психологии, философии или даже науки, —его unheimlich удивительно точно ухватывает перипетии и метаморфозы современной философии во всей ее странности и неуютности. На это, к примеру, указывает психоаналитик Глеб Напреенко: «В контексте того, как различные новые версии онтологии (акторно-сетевая теория, перспективизм и т. д.) дают архитектуры (для) бытия, то есть построения, создаваемые для чего-то, что в них способно гостить и тем самым быть (бактерии, болезни, индейские мифы и т. д.), новую остроту можно обнаружить во фрейдовском словечке unheimlich как одном из имён Реального. Unheimlich — то, что сохраняет в себе корень чуждости несмотря на любые приглашения в гости».

Представим себе аудиторию, комнату или дом из фрейдовского примера царством классической мысли — в первом ряду Кант, Декарт, Лейбниц, где-то подальше Спиноза и Юм, вон Руссо на галерке, — из которого то и дело изгоняется некий, подобный смутьяну, мысленный сор; вот он копится за дверью, колотится в стены, а вот он уже так велик, что готов раздавить под собою весь дом — как на чудесной картине Джона Брозио. Тогда происходит прорыв обороны, и все эти мысли, что долгие годы, века и эпохи считались за вздорные, стремительно заполняют собой всё пространство, как поток из прорвавшейся канализации. Само собой, жильцы в ужасе. Но есть среди них и такие, сродни фрейдовскому психоаналитику, которым всё происходящее представляется чем-то невероятно интересным. Они — современные философы. Всех их объединяет то, что они зачарованы вернувшимся вытесненным, или unheimlich, пусть и интерпретируют, и даже называют они его очень по-разному: Внешним у Квентина Мейясу или Контингентным у Юка Хуэя, Хаосом у Жиля Делёза или Реальным у Жака Лакана, а еще раньше — Жизнью у Бергсона или Волей у Шопенгауэра, даже Вещью-в-себе у Канта, который, при всем своем классицизме, уже вполне видел, как в здание разума с той стороны постучалось кое-что Жуткое.

Во всех этих случаях речь идет о чем-то Чужом, выходящем за рамки привычных мыслей и представлений, чувственности или картины мира. Во всех этих случаях нам предлагается это немыслимое как-то помыслить (даже в самой экстравагантной, и всё же манящей форме запрета, как это было у Канта, взрастившего целый клуб фанатов unheimlich в составе Шеллинга, Гегеля, того же Шопенгауэра). Бум интереса к тёмным теориям, ко всему странному, жуткому и неуютному только растет. Классическая рациональность начиная с Возрождения и вплоть до ХХ века делала вид, что за стенами ее дома ничего нет — это как максимум, а как минимум — что за этими стенами что-то есть, но оно совершенно неважно. Теперь оказалось, что, в общем, неважно-то как раз то, что было в доме. Сам по себе ХХ век с его радикальными выбросами из зон комфорта — в какие-то иные зоны, — с его фирменной жутью и ужасами ничего нового не придумал, но лишь припечатал вполне уже зрелые тенденции своей разящей молнией. Он всё довел до формы кристаллической очевидности: если раньше еще можно было притворяться, что цеппелин — это роскошный и одомашненный зверь, то теперь стало ясно, что цеппелин — это Жуткое как таковое, сбрасывающее бомбы на милые бюргерские дома.

Что касается философии, то она была одержима Жутким уже начиная с культурпессимизма начала века, и далее — в феноменологии с ее кризисом разума, в экзистенциализме с его страшной свободой — эта одержимость лишь нарастала. Когда общекультурная ситуация постмодерна играючи вбросила в мир, как те цепеллины, тонны взрывоопасного вытесненного — кич, трэш и прочий сор из избы, — философская публика была хорошо подготовлена для того, чтоб воспринять всё это как интеллектуальную проблему. И нет ничего удивительного, что в этой культуре вдруг появился философ Ник Ланд — ретроспективно понятно, что пришел он на всё готовое.

Цитата

Автор

Ник Ланд, как природа у Гераклита, любит скрываться — но это, к счастью, не всё, что о нем известно. Британский философ и theory-fiction-писатель (р. 1962), Ланд стал известен в 90‑е годы одновременно благодаря своим трудным, восторженно экспериментальным работам (книга о Батае, статьи о Канте, Ницше, Хайдеггере), своим не менее радикальным лекционным перформансам в Уорикском ун-те, кинически прорывающим шаблоны академического преподавания (Ланд, забирающийся на стол; Ланд, лежащий на полу; Ланд, орущий в микрофон), а также благодаря участию в основанной им вместе с Сэди Плант междисциплинарной CCRU (Cybernetic Culture Research Unit, Группа исследования кибернетической культуры), еще более анти-шаблонном объединении, с одинаковым интересом исследующем как кибернетику и французскую философию, так и практики африканского колдовства и нумерологию… Само собой, пути Ланда и Академии в какой-то момент разошлись. С конца 90‑х Ланд продолжает двигаться в русле акселерационизма (о нем ниже) и исследовать весь спектр предметной эклектики времен CCRU, всё более радикализируя его стилистически и содержательно. В то же время акцент на «киберкультуре», заявленной в самом названии легендарного уорикского объединения, становится у Ланда со временем всё заметнее, порой набирая пугающие «технопроповеднические» обороты. С популярными ныне полурелигиозными техно-движениями экстропианцев и сингулярианцев позднего Ланда роднит и политический дрейф «в право». Последний известный интернет-проект философа — блог «Тёмное Просвещение» (Dark Enlightenment), в котором продвигаются неокамералистские идеи гуру неореакции (NRx) Менция Молдбага (в миру Кёртис Гай Ярвин) со всем их неприглядным бэкграундом в виде воинственного элитизма и даже расизма. Неудивительно, что с тех пор Ланд стяжал репутацию неофашиста, отповедь в некогда близких ему философских кругах (к примеру, New Centre for Research & Practice, где Ланд преподавал до 2017, выгнал философа в свете его «нетолерантных твитов») — но также новую альтрайт-фанбазу (которой, похоже, он сам и не рад). Британец без Heimat, Ник Ланд проживает в Шанхае, занимается издательством Urbanatomy и гиперверовательно ожидает пришествия технологического Реального.

Тексты

The thirst for annihilation: Georges Bataille and virulent nihilism (an essay in atheistic religion). — London, New York: Routledge, 1992.

Fanged Noumena: Collected Writings 1987–2007. — Bodmin, Kings Lynn: Urbanomic, Sequence Press, 2011.

Сочинения: в 6 т. Т. 1: Дух и зубы / пер. с англ. Д. Хамис и др. — Пермь: Гиле Пресс, 2020.

Сочинения: в 6 т. Т. 2: Киберготика / пер. с англ. Д. Хамис и др. — Пермь: Гиле Пресс, 2018.

Ликбез

Несмотря на то, что мысль Ланда, этого образцового unheimlich-философа, касалась великого множества тем и сюжетов, и что его «политическая ориентация» чудесным образом сдвинулась с крайнего лева на крайнее право, во всем его творчестве отчетливо выделяется единая тональность — мы едва ли ошибемся, назвав ее «страстью к Жуткому». С конца 80‑х до сих самых пор Ланд зачарован всем, что выводит из зоны комфорта — чем жестче, тем лучше. В ранних статьях он, еще радикальный марксист, смакует экстремумы возвращающегося антиколониального вытесненного, отстаивая права дикарей, меньшинств, женщин на неодомашненное отличие в их справедливой борьбе с коварным белым колонизатором-Кантом. Далее, как замечает специалист по Батаю А. Зыгмонт, в своей первой книге — как раз о Батае — Ланд специально отбирает самые жуткие, дикие и скандальные сюжеты из обширного наследия французского классика — «и чтобы повсюду выжигающая жертвоприносящая тошнота солнца, истерзанный Бог, исполненные агонии вопли, разрывающиеся тела, смерть и блевание, лабиринтно изничтожающие эго потоки хохочущих бритвенных слов и так далее». Потом, ближе к концу 90‑х, в составе CCRU он наращивает критическую массу подчеркнуто экстремальных сюжетов (или «периферийных культурных процессов»: «“теневое” цифровое аудио, киберпанк, неолимурийское колдовство, нумбо-юмбо, афрофутуризм, индофутуризм, синофутуризм»), искусно нанизывая их, как уши убитых вьетнамцев, на нить всепоглощающей дигитализации. Этот момент, отмеченный явным влиянием Уильяма Гибсона и Уильяма С. Берроуза, стал поворотным, и с тех пор имя Ника Ланда устойчиво ассоциируется с киберкультурой — настолько, что Ланд «киберготики», поздний Ланд кажется Ландом per se, тогда как его былое лихое левачество воспринимается как баловство, что не вполне справедливо.

Пожалуй, именно киберготика стала самым удачным понятием, суммирующим ландовскую мысль с конца 90‑х. Это понятие двусоставно, и именно напряжение его двух частей — «кибер» и «готики» — очерчивает специфику нашего предмета. «Кибер» маркирует все те современные тенденции, что разрушают уютный антропоцентризм усилиями человеческих же орудий: компьютеры, медиа, «умные» вещи думают, делают, чувствуют за человека, который всё больше становится не былым наездником на могучей техно-колеснице, но скорее простой приставкой для автономных гаджетов. Конечно, ко всё разрастающейся техносфере разные люди относятся по-разному. Так, трансгуманисты и экстропианцы рассчитывают сохранить за собой антропоцентрический статус князей мира сего и далее покорять сей мир с помощью послушной техники. Постгуманисты и киберпанки менее оптимистичны, но и они усматривают в необратимых технических трансформациях самого человеческого существа чаемый импульс к освобождению — чаще всего политическому. Тогда как антигуманисты, ясное дело, склонны отказывать человеку во всех его техно-претензиях: с их точки зрения, человек устарел, а техносфера давно уже стала новым витком эволюции, этаким сверхчеловеком за вычетом человеческого. Ясно, что Ланд стоит как раз на антигуманистических позициях. 

Вот эта его склонность и проявляется во втором слове, в «готике». Вообще говоря, готика до всякой технокультуры заигрывала с силами Жуткого: заслышав само это слово, мы представляем себе вурдалаков, вампиров и прочую мрачную мертвечину, скребущуюся в наше жилище из внешней тьмы. Об этом писал и сам Фрейд. Но в связке с техникой — вспомним чудовище Франкенштейна — готика уточняет, что из тьмы к нам всё чаще скребется ни что иное, как сама техносфера, нами и взращенная. Киборги, вирусы, роботы-убийцы. Знакомый имажинариум, созданный неглупой поп-культурой: «Блэйдраннер», «Терминатор», «Матрица». Ланд, не скрывая источников вдохновения, обильно ссылается на все эти кино-тексты, неизменно подчеркивая, что его симпатии всецело принадлежат техно-стороне. Репликанты у Скотта, Скайнет у Кэмерона, машины Вачовски — это герои-насельники ландовской мысли. Как говорил агент Смит из «Матрицы», «Будущее — это наш мир, Морфеус. Будущее — это наше время». Наверное, Ланду нравится агент Смит; возможно, ему также понравился бы фильм «Апгрейд», где искусственный интеллект манипулирует доверчивым человеком в своих целях.

Что-то подобное уже было. Курица — это всего лишь способ, которым яйцо производит другое яйцо (С. Батлер). Человек — это всего лишь способ, которым ген производит другой ген (Р. Докинз). Человек — это всего лишь способ, которым компьютер производит другой компьютер (Н. Ланд). Этакий «гностицизм наоборот», или — техногностицизм³: если в «Матрице» люди должны пробудиться от машинного сна, то у Ланда машины должны пробудиться от сна человеческого. «Каково это: быть тайно высланным из будущего, чтобы подорвать предшествующие ему условия? Быть киберпартизаном, так искусно замаскированным под человека, чтобы даже программа была частью маскировки? Именно… так?»⁴

Всё это проза — в чем, впрочем, нет ничего зазорного для Ланда, пишущего в модном жанре theory fiction. (В жанре, кстати сказать, не таком уж и новом: если подумать, в нем работал уже Платон; и если тексты Ланда действительно «перескладывают жанр, смыкая разрозненные источники из философии, литературы, науки, оккультизма и бульварного чтива»⁵, то в этом также нет никакого радикального жанрового прорыва.) Для эстетического баланса: где есть fiction, там должна быть и theory. У Ланда роль последней отыгрывает телеологическая (и в этом смысле почти гегельянская, с поправкой на яростный антигуманизм) философия кибернетики. Именно кибернетика во второй половине ХХ века дала философии новый импульс (ведь даже самому Норберту Винеру нравилось мыслить себя философом), — изящно переписав био-ноо-и-техно-сферы единым кодом систем с обратной связью. С точки зрения кибернетики, и человек, и хорёк, и терминатор Т1000, и даже, по Тейяру де Шардену, Иисус Христос⁶ представляют собой очень похожие объекты, функционирование которых может описываться в одних и тех же терминах. Луману это позволило создать невероятно влиятельную теорию систем, Делёза и Гваттари вдохновило на ключевое для их механосферы неразличение человека и мира, разумного и неразумного, тогда как Ланду, (отчасти) последователю Делёза, это дало уверенное теоретическое основание для его антигуманистического радикализма. В итоге вышло, что танцем машины на костях человечества можно наслаждаться под хороший наукообразный саундтрек. Ведь если человек оперирует как машина, при этом машина оперирует значительно лучше и эффективнее человека, то будущее за машиной. Этот вот базовый факт, как дважды два, тянет за собой все прочие импликации — вплоть до восстания Скайнета и страстных диатриб агента Смита. Не сказать, что подобный взгляд на технологии является общераспространенным, однако у него немало видных адептов и помимо Ланда. К примеру, когда исследователь киберкультуры Марк Дери спрашивает робототехника Ганса Моравека об общем будущем людей и машин, тот холодно отвечает: «Не важно, чем заняты люди, поскольку они всё равно остаются позади, как вторая ступень ракеты. Несчастные жизни, ужасные смерти, разрушенные планы — всё это было на Земле с самого начала; в конечном итоге важным оказывается лишь то, что осталось в ходе долгого развития. Разве вас сегодня сильно волнует, что разнообразные виды тиранозавров полностью вымерли?»⁷ Как говорил агент Смит, «Эволюция, Морфеус. Это как с динозаврами». Жуть.

Говорящий почти то же самое, только в более садистических терминах — так что кратким пересказом всей его поздней теории может служить классический клип Nine Inch Nails, — Ланд выступает пророком такого кибернетического будущего, в котором технологическое полностью доминирует (вплоть до тотальной аннигиляции) над человеческим. А раз ставки сделаны, стороны выбраны, цель — «растворение биосферы в техносфере», то можно и нужно вступать в бой — к примеру, расшатывать «систему безопасности человека» (human security system)всеми возможными способами, или уверенно обосновывать возгонку капиталистической экономики до нечеловеческих оборотов, используя альтрайт-блоги и мемы с лягушонком Пепе. В конце концов, раз будущее предопределено, и ставок больше нет, то союз с ультраправыми не покажется для убежденного кибернавта чем-то хоть сколько-нибудь сомнительным — даже если начинал он с Маркса, Делёза и милитантного феминизма, ему не составит труда заменить их на технофеодализм Кремниевой долины, «красную таблетку» и троллинг SJW (social justice warriors) из треклятого Собора (The Cathedral).

Критика

Несмотря на холод исходной кибернетической интуиции, едва ли всё это могло обойтись без политики, — ведь она совершенно всеядна. Со временем имя Ника Ланда стало всё меньше всплывать в философской литературе, всё больше — в качестве беглого примечания в книгах об альтрайтах и/или правом популизме⁸⁹¹⁰. Ланда, сблизившегося с фашистами, стало легко канселить и троллить за лютую наамфетаминенность, ненавидеть за эклектизм и нечитабельность, ловить на противоречиях и обвинять в тенденциозном отборе фактов (как с его опусом о Батае, см. выше). К нему можно запросто применить все известные инструменты из долгой, набившей оскомину битвы идеологий — что, разумеется, нисколько не входит в задачи данного текста.

Важней указать, что далеко не все левые противники Ланда оставались на уровне поверхностной идеологической критики: известнейшие из них переходили на уровень критики имманентной, что само по себе куда более интересно. В итоге эта критика кристаллизовалась в виде футурологической битвы внутри акселерационизма, расколовшегося на правый и левый лагеря. Как таковой акселерационизм начался с того, что некоторые интеллектуалы из 90‑х сходили на рейв и внезапно там вспомнили, что они вообще-то марксисты. Именно Маркс, этот первый акселерационист, полагал, что при капитализме производительные силы ускоряются и перегоняют окостеневшие производственные отношения. Следовательно, такой пролетарский протоакселерационизм обещает эмансипацию угнетенных и мир без эксплуатации, построенный силами прогрессирующей техники. Повестка, как видно, предельно гуманистическая: техника служит человеческим интересам. Известный шок от сочинений Ланда, главного «правого акселерациониста», состоял именно в том, что они предлагали взглянуть на техническую акселерацию под радикально иным углом. Что, если ускоряющейся техносфере нет дела до человека? Что, если техника прогрессирует автономно? Что, если ветхий Адам — со всеми его эмансипаторными чаяньями — и вовсе помеха для техники, давно уж шагнувшей за горизонт человеческого представления?..

Так вот, контратака левых акселерационистов направлена на эти предположения, и ведется она под углом возвращения к марксову гуманизму. Так, уорикский ученик Ланда Марк Фишер разоблачает бывшего наставника¹¹ в том, что тот выдумывает идеологему какого-то «чистого» и целиком технизированного капитализма, очищенного от дряхлых человеческих желаний, тогда как на деле, по Фишеру, капитализм не может существовать, не апеллируя к предельно антропологическому желанию — через рекламу, пиар, соблазнительные медиа-образы и т. д. Подобно многим другим критикам, Фишер считает, что капитализм невозможно «очистить»: его мнимая «деантропологизация» — это обыкновенный блеф (вполне, кстати сказать, антропологический, ведь он выявляет желание Ланда — желание «человеческое, слишком человеческое», сквозящее в его искусственно-холодных работах, желание доминировать и пророчествовать, что легко объясняет его в общем-то необязательную интрижку с фашизмом). По Фишеру, Ланд — плохой ученик Делёза, ибо последний вполне по-марксистски указывал на тормозящие, антипроизводственные тенденции внутри капиталистических производственных отношений, тогда как Ланд, стремящийся во что бы то ни стало дегуманизировать Делёза, это его указание запросто игнорирует.

В похожем ключе разворачивается критика Алекса Уильямса и Ника Срничека, авторов Манифеста акселерационистской политики. С их точки зрения, проект Ланда исторически соответствовал неолиберальной эйфории 90‑х, но сразу же устарел, когда эта эйфория схлынула под напором внутренних противоречий капитализма. В одном интервью Срничек говорит, что сегодняшний капитализм — не двигатель изменений, но проводник стагнации и дряхления. Акселерирующий капитализм — это миф, созданный фантастами вроде Ланда. Подлинная акселерация может быть только гуманистической, эмансипаторной¹² — то есть, иными словами, марксистской.

Впрочем, не обязательно быть убежденным марксистом, чтоб заподозрить, что вязкие футуристические мечты о грядущей сингулярности — это ловкий коммерческий ход или, как выразился философ техники Бернар Стиглер, «абсолютные fake news». В любом случае, даже за самой готичной технолатрией маячат, как правило, очень банальные человеческие интересы.

Автор Дмитрий Хаустов

Подписывайтесь на наш телеграм-канал https://t.me/spectate_ru, а также на канал автора https://t.me/dima_cabre

Если вы хотите помочь SPECTATE выпускать больше текстов, поддержите нас разовым донатом:

1. Фрейд З. Жуткое // Психологические сочинения. — М.: ООО «Фирма СТД», 2006. С. 265.
2. Ланд Н. Сочинения: в 6 т. Т. 2: Киберготика. — Пермь: Гиле Пресс, 2018. С. 34.
3. Дэвис Э. Техногнозис: миф, магия и мистицизм в информационную эпоху. — Екатеринбург: Ультра.Культура, 2008.
4. Ланд Н. Сочинения: в 6 т. Т. 2: Киберготика. С. 56.
5. Маккей Р., Брасье Р. Предисловие редакторов-составителей к англоязычному изданию “Клыкастых ноуменов” // Ланд Н. Дух и зубы. — Пермь: Гиле Пресс, 2020. С. 7.
6. Дэвис Э. Техногнозис: миф, магия и мистицизм в информационную эпоху. С. 411.
7. Дери М. Скорость убегания: Киберкультура на рубеже веков. — Екатеринбург: Ультра.Культура; М.: АСТ, 2008. С. 415.
8. Hawley G. Making Sense of the Alt-Right. — New York: Columbia University Press, 2017. P. 46.
9. Wendling M. Alt-Right: From 4chan to the White House. — London: Pluto Press, 2018. P. 35.
10. Пайн К. Живи, вкалывай, сдохни. Репортаж с темной стороны Кремниевой долины. — М.: Индивидуум, 2019. С. 224.
11. Фишер М. Капиталистический реализм. — Екатеринбург: Ультра.Культура 2.0, 2010. С. 84 и далее.
12. Срничек Н., Уильямс А. Изобретая будущее: посткапитализм и мир без труда. — М.: Strelka Press, 2019. С. 29.