Разговор о власти редко бывает простым. Он требует особого внимания к тому, как переплетаются порядок и насилие, закон и его внезапная отмена. Идеи итальянского философа Джорджо Агамбена предлагают именно такой, обостренный взгляд. Он исследует глубокие, часто скрытые связи между тем, как устроено современное государство, и старыми, почти мифологическими представлениями о мироустройстве и управлении. Агамбен возвращает нас к фундаментальным вопросам: кому на самом деле принадлежит власть над жизнью и смертью? Как закон определяет, что значит быть человеком? И как соотносятся политика и те силы, что лежат за ее пределами?
Именно такая оптика позволяет по-новому увидеть фильм «Покаяние» (1984/1987) выдающегося советского грузинского режиссера Тенгиза Абуладзе. Эта картина, ставшая символом Перестройки, формально завершает его знаменитую режиссерскую трилогию, куда также входят «Мольба» (1967) и «Древо желания» (1976). Если предыдущие части трилогии исследовали общечеловеческие темы через призму притчи и поэзии, то «Покаяние» это глубокий и беспощадный анализ самой механики власти, освобожденной от любых моральных и правовых ограничений. История Варлама Аравидзе, разворачивающаяся на экране, оказывается не только отражением катастроф ХХ века, но и тревожным комментарием к настоящему. Фильм Абуладзе становится поводом для сложного размышления о природе зла, исторической памяти и той ответственности, которую прошлое налагает на нас сегодня.
Дабы обнажить философский нерв этой картины, необходимо обратиться к тому, кто вскрывает анатомию власти с точностью патологоанатома — к Агамбену. Его opus magnum «Homo sacer. Суверенная власть и голая жизнь» (1995) стал тем зеркалом, в котором современность узрела свой истинный профиль — не гордого политического субъекта, но профиль «голой жизни» (nuda vita), тела, лишенного прав, но не способности страдать. Жизни, на которую не распространяется действие ни одного закона, кроме произвола суверена. В этом контексте три работы Агамбена — «Homo sacer», «Чрезвычайное положение» (2003) и «Царство и Слава» (2007) — обретают статус ключевых инструментов для дешифровки политико-теологических кодов, зашифрованных в «Покаянии».
Диалектика насилия и тень божественного: Беньямин и Шмитт как предтечи
В основании агамбеновской мысли лежит напряженный диалог с Вальтером Беньямином, чье эссе «К критике насилия» (1920–21) Агамбен цитирует с благоговением, подобающим каноническим текстам. В нем Беньямин прослеживает имманентную связь права и насилия, предстающую как неумолимая диалектика правоустанавливающего и правоподдерживающего насилия. Право рождается из насилия и поддерживается угрозой его возобновления. Разрыв этого порочного круга Беньямин видит лишь в гипотетическом вторжении силы иного порядка — «божественного насилия», которое не создает и не сохраняет право, но упраздняет его, взрывая саму логику правопорядка. Оставляя природу этого насилия окутанной туманом апофатики, Беньямин задает вектор поиска выхода из имманентности насилия закону.
Фигурой, дополнившей эту диалектику и придавшей ей политическое измерение, стал Карл Шмитт. Его концепция суверенитета, сформулированная через призму «исключительного случая» (Ausnahmezustand), обнажает механизм сцепки закона и насилия, о котором писал Беньямин. «Суверен тот, кто принимает решение о чрезвычайном положении», — постулирует Шмитт, делая суверенитет «предельным понятием», ускользающим от юридической формализации. Суверен стоит вне и одновременно внутри правопорядка, ибо именно он властен приостановить его действие ради его же сохранения. «Не существует норм, применимых к хаосу. Сначала должен быть установлен порядок: только тогда правовая система имеет смысл». Это положение отсылает к сердцевине политической теологии: суверен есть секуляризованный аналог Бога, постоянно творящего мир из ничто, устанавливающего порядок актом чистого воления. Как Бог у Майстера Экхарта творит мир «здесь и сейчас», так и суверен актуализирует свою власть в акте решения об исключении. Понятие αρχή (arche), как его анализирует Агамбен, соединяет в себе «начало» и «повеление» — суверен начинает, повелевая.
Чрезвычайное положение, таким образом, не просто административная мера, а парадигма управления, латентно присутствующая в самой структуре права. Суверен, «обладая законной властью приостанавливать действие закона, ставит себя вне закона», — резюмирует Агамбен. Это создает зону неразличимости между нормой и исключением, правом и бесправием, где «голая жизнь» оказывается полностью во власти суверенного решения. Именно перманентное чрезвычайное положение, стирающее границы, становится, по Агамбену, основной моделью управления в тоталитарных режимах и, подспудно, в современных демократиях.
Царство, Слава и Ангелы Администрации
В «Царстве и Славе» Агамбен углубляется в теологические корни современной правительственности, анализируя христианскую доктрину ойкономии (oikonomia) — божественного управления миром. Средневековая теология, озабоченная подготовкой паствы к Страшному суду, разрабатывала сложную систему иерархий, дублирующих небесный порядок на земле. Цель — спасение душ через установление должного порядка управления. Современное государство, по Агамбену, наследует эту бинарную структуру: оно выступает одновременно как «государство-провидение» (забота, управление, экономика) и «государство-судьба» (суверенное решение, закон, политика). Законодательная и исполнительная власть воспроизводят теологическое различение между божественным замыслом (Царством) и его исполнением через ангельские чины (Славой).
Именно здесь возникает поразительная параллель между ангелологией и современной бюрократией. Ангелы как чистые исполнители божественной воли, лишенные собственной субъектности, становятся прообразами чиновников. Их имена — archai, exousiai, kynotetes (власти, силы, господства) — перекликаются с наименованиями земных властей у апостола Павла. Ангелы и земные властители смешиваются, ибо и те, и другие — инструменты управления, исходящие от высшей инстанции. Подобно ангелам, чиновники и юридические лица действуют не от своего имени, а от имени государства, выражая его волю. Они — фигуры без тела, чья неприкосновенность гарантируется всей системой. Прикосновение к ним равносильно атаке на саму структуру власти. Агамбен называет этот процесс трансформацией мистериума в министериум — таинства власти в административную процедуру.
Но зачем власти, этой машине эффективности и управления, нужна Слава — ритуалы, аккламации, церемониалы, символы? Агамбен, вслед за Шмиттом, видит в этом необходимость легитимации. Аккламация, будь то литургическое славословие или современное «общественное мнение», формируемое медиа (привет Ги Дебору и его «Обществу спектакля»), есть способ утверждения и поддержания власти, демонстрации ее консенсусного характера, даже если этот консенсус фиктивен. Слава — это аура, делающая голую силу власти приемлемой и даже желанной.
«Покаяние»: Теология власти на экране
Фильм Абуладзе разворачивается на фоне этого теоретического пейзажа. Смерть Варлама Аравидзе, главы города, обставлена как уход сакральной фигуры. Граждане скорбят о «ближайшем друге», достойном пантеона; звучат слова: «Варлам не умер, его душа парит над нами». Это прямое указание на квазитеологический статус властителя, чье физическое тело смертно, но чье «политическое тело» (вспомним Канторовича) обладает трансцендентными атрибутами.
Ночной акт эксгумации тела Кетеван Баратели — это акт радикальной профанации, вторжение в сакральное пространство власти. Фраза «Самого Варлама арестовали!» отражает шок от нарушения неприкосновенности фигуры, которая уже перешла в регистр символического капитала режима. Это прикосновение к «мертвому телу короля» запускает цепную реакцию, обнажая скрытые механизмы системы.
Судебный процесс над Кетеван становится сценой, где прошлое врывается в настоящее. Средневековые латы охранников — не просто анахронизм, а метафора вневременного характера разыгрывающейся драмы власти и ее жертв. Рассказ Кетеван реконструирует генеалогию тирании. Варлам предстает сперва как рачительный градоначальник, мечтающий «превратить город в рай» — типичная риторика ойкономии, которая легко оборачивается тоталитарным проектом. Его диалог с художником Сандро Баратели обнажает конфликт между эстетической свободой и политической целесообразностью. Слова Варлама «Время рождает героя» — зловещее предвестие его самоназначения на роль демиурга нового порядка.
Арест Сандро и возвышение Варлама знаменуют переход к открытому чрезвычайному положению. «Режим есть режим», — говорит Варлам, демонстрируя логику безличной машины власти, требующей абсолютного подчинения и поиска врагов даже там, где их нет («черного кота в темной комнате»). Варлам сам решает, кто враг, кто друг, кто достоин жизни, а кто — смерти или забвения. Его слово становится законом, отменяющим все прочие законы. Любой — по признаку фамилии, неосторожного взгляда, случайного слова — может быть объявлен врагом и низведен до статуса «голой жизни». Сцена с подвешенным в куполе церкви Сандро, чья поза отсылает к распятию под звуки «Оды к радости», и последующий взрыв храма — мощнейшие образы уничтожения как человеческого достоинства, так и трансцендентного измерения бытия во имя торжествующей имманентности режима.
Эпизод с кузовом полным людей с «неправильной» фамилией — квинтэссенция произвола чрезвычайного положения. Решение Варлама продиктовано не правосудием, а логикой бюрократической целесообразности и поощрения усердия подчиненных («ангелов администрации»), стремящихся угодить суверену. Здесь право окончательно уступает место голому насилию, оправданному чрезвычайной ситуацией, которую сам суверен и конструирует.
Конфликт между сыном Варлама Авелем и внуком Торнике — это конфликт между забвением как условием комфортного существования внутри системы и мучительным требованием покаяния. Кетеван настаивает: «Варлам жив, пока его защищают». Она интуитивно понимает: физическое тело тирана мертво, но его символическое, политическое тело продолжает существовать, пока жива система, им порожденная, пока не разоблачена ложь и не оплаканы жертвы. Ее упорство в эксгумации — это отчаянная попытка разрушить сакральную ауру власти, обнажить ее трупный смрад. Признание Кетеван безумной и самоубийство Торнике из ружья с дарственной надписью от деда — трагический финал, показывающий почти невозможную цену прозрения и неспособность системы к самоочищению.
Финальный диалог у дома Кетеван со старушкой (символично сыгранной Верико Анджапаридзе, женой Михаила Чиаурели, режиссера сталинских агиографий и друга Берии) ставит точку экзистенциального вопрошания: «Эта дорога приведёт к храму? — Это улица Варлама. Она не ведёт к храму. — Тогда зачем она нужна? К чему дорога, если она не приводит к храму?». Этот вопрос эхом отзывается сквозь десятилетия, указывая на опустошенность пути, лишенного трансцендентной цели, пути, который замыкается на самом себе в бесконечном воспроизводстве власти и забвения.
Заключение: Наследие и Открытый Вопрос
Фильм Абуладзе, снятый на родине Сталина и основанный на реальных трагедиях (судьба Сандро Ахметели), стал актом коллективного покаяния и мужественной рефлексии над травмами ХХ века. Его триумф в Каннах (Гран-при жюри, приз ФИПРЕССИ, приз экуменического жюри) и широкий резонанс (более 13,5 млн зрителей в СССР) подтвердили универсальность затронутой проблематики. «Покаяние» — это кинематографический трактат о природе власти, виртуозно использующий христианскую символику для обнажения политико-теологических структур тоталитаризма.
Анализ через оптику Агамбена позволяет увидеть в фильме не просто обличение конкретного диктатора (в Варламе угадываются черты и Сталина, и Берии, и Муссолини, и Гитлера), но исследование самой машины власти, ее способности превращать мистериум в министериум, сакральное — в административное, жизнь — в материал для управления.
Возможно, агамбеновский анализ, фокусируясь на структурах власти и ее теологических корнях, оставляет в тени потенциал сопротивления, исходящий не извне («божественное насилие»), а изнутри самой общности. Можно ли помыслить инстанцию, аналогичную теологическому sensus fidei («чувству веры» народа Божьего), но в политическом поле? Способно ли коллективное сознание, память и этическое чувство сообщества стать контр-силой, подрывающей легитимность власти, основанной на чрезвычайном положении и забвении? Фильм Абуладзе, оставляя финал открытым, возможно, намекает именно на этот вопрос, который остается насущным и по сей день. Дорога к храму все еще должна быть найдена или проложена заново.
Библиография:
- Агамбен Д. Homo sacer: Суверенная власть и голая жизнь. М.: Европа, 2011.
- Агамбен Д. Homo sacer. Чрезвычайное положение. М.: Европа, 2011.
- Агамбен Д. Царство и слава. К теологической генеалогии экономики и управления. М.; СПб: Изд-во Института Гайдара; Факультет свободных искусств и наук СПбГУ, 2018.
- Беньямин В. К критике насилия // Культиватор, 2011, №. 1. С. 114–126.
- Канторович Э. Х. Два тела короля. Исследование по средневековой политической теологии. М.: Изд-во института Гайдара, 2015.
- Шмитт К. Диктатура. М.: Рипол Классик, 2018.
- Шмитт К. Политическая теология. М.: КАНОН-пресс‑Ц., 2000.
- Шмитт К. Понятие политического // Вопросы социологии, 1992, №. 1. С. 35–67.
- Rush O. Sensus Fidei: Faith “Making Sense” of Revelation // Theological Studies, 2001, №. 2. Pp. 231–261.
Ульяна Аввакумова — искусствовед, философ, независимый исследователь.
spectate — tg — youtube
Если вы хотите помочь SPECTATE выпускать больше текстов, подписывайтесь на наш Boosty или поддержите нас разовым донатом:
